[159386]

Я хотела бы заранее попросить прощения у кузнецов.
Нет, серьезно, ребята, простите меня, ведь я наверняка напортачу что-нибудь с описанием, потому что мои познания в этой области ограничиваются описанием работы Рюнён над Брисингром в третьей части Эрагона, а там речь идет больше о Заимствовании и эльфах, чем о ковке мечей как таковой. Да у меня и у самой, пожалуй, все о философии да о законах мира плюс большой флэшбэк, а кузница – только декорация. Так или иначе, я специально решила плавить, а не ковать, потому что хотя бы примерно представляю, как это делается.
Если вы когда-нибудь прочитаете это и найдете ошибку, обязательно напишите мне о ней ([e-mail] или icq 573979199), и я буду исправляться.
И еще я хотела бы заранее попросить прощения у всех читателей, ибо я в первый раз берусь описывать человека, которому на самом деле грустно, и после цинизма «Услышь меня», «Гелио» и «Закрой свои глаза» это может выглядеть по меньшей мере жалко.
И это не мудрено, потому что о том, что такое скорбь, я (с моей-то душевной организацией, тонкой, как кирпич) знаю тоже лишь понаслышке.
Я плачу только тогда, когда на информатике мне не хватает компьютера, да. Нет, серьезно, это очень обидно.
Интересно, сможете ли вы найти тут яой? А догадаться, кто в нем участвует? Вот и посмотрим, кто из нас более испорченный – я или вы)
Короче, Склифосовский!
(Ри не сидится, и он встревает в мой вступительный монолог, напоминая о том, что я как бэ учусь писать коротко, и, в общем-то, он прав, так что хватит болтать.)
П. С. Ударении в имени Лайош падает на тот же слог, что и в имени Матиаш. Стало понятнее?

Путь звезды

У моего меча особое место в войнах.
У него есть свое имя и камни на рукояти.
Пока он отличает достойных от недостойных,
Смерть не заключит меня в свои ледяные объятья.
BNL, «Хранитель»

Лайош сидел на подоконнике, опершись спиной на раму. Снаружи была ночь, а рядом с ним, прислоненный к стене, стоял молот.
Это был очень хороший молот, очень большой и очень черный. Таким молотом можно было не то что череп человеку размозжить или там грудную клетку раздробить со всеми ее ребрами, а сразу сплющить весь позвоночник от шеи до копчика. Одним ударом, особо не замахиваясь. А его рукоять, крепкая, гладкая, дубовая, тускло поблескивающая в неверном свете рыжих огненных саламандр, пляшущих и извивающихся в очаге, по толщине - что уж там говорить о прочности - превосходила его запястье. Рядом с этой рукоятью трактирная скамья, излюбленное оружие подвыпивших драчунов, казалась жалкой щепкой.
Пока Тило отвернулся проверить, как горит огонь в плавильной печи, Лайош специально встал рядом с молотом, и оказалось, что он немногим его выше. Сантиметров, может, на тридцать. Всего!
Поднять это орудие, понятное дело, было оч-чень и очень выше человеческих сил, даже самых замечательных и выдающихся.
И только пространство, отделяющее наковальню от стен кузницы, которое тот, кто ее строил, благоразумно и, как оказалось, дальновидно сделал достаточно большим, спасало здание от немедленного и хладнокровного разрушения, когда орудием размахивал голем.
Его удары, монотонные и ритмичные, не смолкали весь вечер. От них трясся пол. Когда Лайош только вошел, вернее, затравленно озираясь, скользнул в дом и захлопнул за собой дверь, он немедленно подумал, что смерть его подкралась незаметно оттуда, откуда не ждали, и если он услышит еще с десяток этих чудовищных шлепков металла о металл, его хватит удар. Однако ничего, выжил. И под конец даже почти перестал замечать, как вокруг громко – только удивлялся, каким невероятным, немыслимым образом сама наковальня еще уцелела и не скрылась, забитая в почву.
А потом Тило, помня о том, что они оба спешат, сказал:
- Хватит, Вахо. Можешь идти.
И огромная груда металла, зверски искореженных железных листов, каких-то штырей и винтов, которой рука неведомого творца придала отдаленное, но достаточно функциональное сходство с человеком, дочерна закопченная у горна, но идеально смазанная – сразу видна рука заботливого хозяина - тихо скрежеща и побрякивая, поставила молот у стены, где он сразу же словно прирос к полу так, что никакая сила не смогла бы его поднять, после чего покорно развернулась и вышла, неуклюже задев край специально расширенного в стороны и вверх дверного проема. Попрекать Вахо за такую неловкость было грешно. Он был очень и очень аккуратен. Обычно големы вообще рушили все, к чему прикасались. К тому же он идеально подходил для работы, которую выполнял – для него она была легка, и это было главное.
Рядом с ним Тило смотрелся еще меньше, чем был. Впрочем, он и рядом с Лайошем (совсем, между прочим, не похожим на быка) смотрелся меньше, чем был. Хотя меньше, пожалуй, было некуда.
Он вернулся, и на его лице, по которому невозможно было понять, стар кузнец или молод, потому что было в нем что-то, выглядящее одинаково и на пятнадцать, и на двадцать семь, и на сорок три, и на триста лет, блестели капельки пота. А ведь он не подходил к печи ближе чем на метр.
- Все отлично, - сообщил он, вытирая лоб рукавом рубашки. – Горит хорошо. Теперь остается только ждать.
- Долго? – полюбопытствовал Лайош со своего окна. Он не роптал, просто любопытствовал.
До этого они работали, много работали. Сначала растопили печь, чтобы она, не теряя времени, начинала нагреваться – для этого пришлось закинуть в топку, должно быть, целую тонну дров. Потом Тило на правах мастера велел ему с помощью молота и штуки, напоминающей металлический клин, расколоть черный невероятно твердый ком, что Лайош принес с собой. На словах это звучало гораздо проще, чем оказалось на самом деле. Он провозился битый час, прежде чем ком соблаговолил распасться на шесть неровных кусков, но Тило успокоил его, что такого количества вполне достаточно. Куски отправились в круглую металлическую посудину, а она, в свою очередь, с помощью специальной деревянной палки с крюком на конце – в уже вовсю дышащее жаром нутро печи. После этого Лайошу была на какое-то время дана полная свобода действий, и он, благодаря небеса за то, что сам не пошел в кузнецы, отправился на подоконник охлаждать руки об восхитительно ледяное стекло.
- Довольно-таки, - кивнул Тило. – Твой материал очень непростой. Я так давно с ним не работал, что боюсь, не забыл ли я, как вообще это делается. Я даже сначала не знал, в чем его плавить, - сказал он и тихо хихикнул в кулак. – Пришлось взять вольфрамовый тигель. Да и то я сомневаюсь, не расплавится ли он.
Лайош догадался, что есть в этой его фразе что-то смешное и сугубо профессиональное. Этакий кузнечный юмор.
- Ковка тут не подойдет? – спросил он, немного осведомленный в технике тех действ, с помощью которых люди в итоге получают разнообразные колюще-режущие предметы в качестве конечного продукта.
- Слишком необычная структура, - промолвил Тило и с сомнением покачал головой. – Метеоритное железо не похоже на сталь. Даже на медь не похоже. Оно очень твердое, слишком. Даже если мы раскалим его, как сталь или медь, все равно выковать что-то путное не хватит сил даже у Вахо. Этот металл податлив только в полностью расплавленном состоянии. Поэтому, - он неопределенно махнул рукой в сторону печи, - будем лить.
- Но его температура плавления очень высокая, - то ли возразил, то ли напомнил, в общем, сделал что-то бесполезное Лайош.
- Конечно, - согласился Тило. – Потому что ты нашел все, что не сгорело, входя в атмосферу, то есть чистый материал самого высокого качества. Он, считай, уже закален. И температура его плавления действительно выше, чем у какого-либо другого металла и лишь немногим ниже, чем у вольфрама. Зато в качестве компенсации усилий с помощью пары нехитрых трюков мы добьемся того, что когда он снова застынет, при температуре ниже двух тысяч градусов его не то что погнуть или сломать – даже поцарапать будет практически невозможно.
- У тебя чудесная печь, - сказал Лайош. – И мечи с ней выходят чудесные, если не сказать больше. Но почему бы тебе, например, не заменить ее ручным магом? Он нагревал бы все, что нужно, гораздо быстрее. И кормить его много не надо.
Тило поморщился.
- Быстрее-то быстрее, - ответил он. – Но магия… понимаешь, она противна самой природе вещей. В большинстве случаев за редкими исключениями вроде магов стихий. Магия очень сильно меняет структуру металла. Нет, конечно, готовый клинок можно заговорить для пущей прочности, или научить стрелу возвращаться по зову, это нормально и полезно, можно даже раскалить заготовку на огне, питающемся магией, хотя это в общем-то не принесет ровным счетом ничего, потому что такой огонь не отличается от того, что горит на обычном дереве, но вковывать магию внутрь нельзя. Это смерть для меча.
- Вковывать? – переспросил Лайош.
- Ну да. Ты должен знать, Ла, это ведь уже не первый твой меч. Это даже не первый твой меч, который кую я сам. Это не удивительно, твой Враг очень силен, но… возможно, я сделал ошибку, что не объяснил тебе раньше. Впрочем, это все равно ни на что не влияет, так что хотя бы за это я могу не чувствовать себя виноватым. Тебе наверняка было бы обидно проиграть из-за моей забывчивости...
Тило говорил и наливал воду в чайник.
«Хотя бы за это…»
Лайош, опустив глаза, поглаживал рукоять огромного черного молота и слушал. Тило поставил чайник на плиту. Его кузница была такой большой, что в тот конец, где они сидели, жар от плавильни совершенно не долетал, и, вероятно, поэтому в углу был устроен очаг.
Кроме него здесь было очень много чего. Например, кузнечный горн с огромными мехами и наковальня размером приблизительно с небольшую гору – такая не снилась и самым известным, самым мускулистым мастерам своего дела. Еще бы, ведь они в своей ограниченности и гордыне считают позором доверять молот голему. Как будто не знают, что величайшие из художников сами рисовали только глаза да руки, а все остальное оставляли своим ученикам. Да и у Воинов сейчас пошла мода – если меч выкован не самым великим из кузнецов, то все, пиши пропало, ты ноль без палочки, а не Воин. «Ах, смотрите, у меня меч от Гуччи с кристаллами Сваровски, и в каждом сидит дух…» Словно бабы базарные, право слово.
Утешало одно – все без исключения мужчины и женщины, когда-либо бравшие в руки нож, готовы отдать все, включая жизнь свою и чужую, да что там, душу готовы продать за меч, к которому хотя бы прикоснулся Тило, потому что его мечи не умели проигрывать, а их хозяева – умирать в бою.
А он скромно улыбался и со смехом качал головой: «Да что вы, что вы, не такой уж я и великий».
И даже денег не брал, если ему нравился клиент – только работал с «материалом за счет заказчика». Если клиент ему не нравился, рисовался, угрожал или кричал, или же Тило находил аргументы, объясняющие его желание иметь при себе холодное оружие, сомнительными, или происходило еще что-то похожее, Вахо просто провожал клиента до двери. А теперь, когда между их общим домом и домами других людей лежала широкая полоса территории, оккупированной жестоким и бдительным врагом, не приходилось делать даже этого.
На стене, перпендикулярной стене с дверью и параллельной стене с окном, были в каком-то никому не ведомом, но все же даже со стороны заметно идеальном порядке развешены инструменты. О предназначении некоторых из них, самых загадочных, Лайош уже и не пытался строить никаких предположений. Там были и разнокалиберные щипцы, и молоты всех возможных размеров (но, разумеется, даже самый большой из них сильно уступал в этом плане молоту Вахо), и какие-то приспособления, похожие на сверла, и еще десятки всяких штуковин. При взгляде на эту стенку у кузнецов от зависти темнело в глазах, а простым смертным приходили навязчивые ассоциации с экзорцистами, инквизиторами, пыточных дел мастерами и – почему-то – с очень хорошим, очень профессиональным стоматологом. Или хирургом. После этого никто уже не удивлялся тому, что у Тило нашелся тигель из очень дорогого и редкого вольфрама, при изготовлении которого точно без магии не обошлось.
Стена, углом примыкающая к предыдущей, почти целиком скрывалась за тяжелой занавесью, и Лайош, сколько времени он ни был вхож в этот гостеприимный дом, до сих пор не знал, что там.
Джошуа наверняка знал, подумалось ему.
«Твой Враг очень силен…»
Кузнецы всегда называют вещи своими именами.
- Прости, я отвлекся, - сказал Тило. - Я хотел рассказать тебе, что металл на самом деле очень трудно заговаривать. Раньше считалось, что это вообще невозможно. Он – не драгоценный камень, впитывающий магию, он слишком невосприимчив, слишком тверд. Это тоже вопрос структуры… Так уж заведено в природе. Но если расплавить его – неважно, медь ли, чугун ли, сталь или золото – на какое-то время, короткое время, он станет беззащитен. И можно будет делать с ним все, что хочешь.
Он потер переносицу.
- Он становится очень чуток. Очень восприимчив ко всему. К словам, к мыслям, к чувствам, даже к тем, в которых мы сами не отдаем себе отчета. Вахо голем. Он идеален в роли кузнеца, потому что если ты хочешь быть хорошим кузнецом, нужно уметь на какое-то время полностью отключать свою личность. Любое ее проявление может необратимо повлиять на оружие, если только ты не делаешь его для себя.
- Я слышал что-то такое, - кивнул Лайош, поднимая голову. – Что расплавленное и раскаленное железо чувствует намерения того, кто его кует.
- Не совсем намерения, - поправил его Тило. – Желания. Оно слышит лишь то, чего желаешь больше всего, слышит и запоминает, чтобы потом выполнить твое желание. Для меча есть только один бог – его кузнец, его хозяин. И кем бы он ни был, человеком ли, гномом ли, наивным мальчишкой, что жаждет славы и подвигов, или безумцем, мечтающим стать королем всего мира, и что бы он ни ковал, если он желает сильно, так сильно, как только может желать, металл сделает все, чтобы его желания исполнились. Он проведет своего господина через любой бой, вызволит из любой ловушки. И успокоится лишь тогда, когда будет достигнута цель. Мечу все равно, благие у тебя намерения или нет, он не Последний Судия, чтобы беспокоиться об этом. Он знает лишь силу твоего желания. Важно только то, что ты вковываешь внутрь меча, то, что ты делаешь его душой, и ничего больше.
Он замолчал, и с минуту в кузнице было бы тихо, если бы не уютное потрескивание дров, едва слышное гудение плавильной печи, потихоньку начинающей раскаляться докрасна, да дробный конский топот по камням снаружи. А потом Тило негромко сказал:
- Поэтому я всегда заставлял Героев ковать своими руками, даже если у нас отчаянно не хватало времени. Даже когда я сам еще мог…
Лайош хотел сказать ему: «Замолчи. Не нужно об этом», но понял, что это была запоздалая мера.
Чайник кипел. Тило пошел снимать его, и Лайош, глядя на его спину, очень ясно видел то, что уже давно знал – неестественно опущенное правое плечо, неподвижная, мучительно одеревеневшая выше локтя рука. И, хотя до сегодняшнего дня они не виделись очень долго, он мог точно сказать, что его друг еще может двигать пальцами, но и это стало получаться у него с каждым днем все хуже и хуже. И что он очень из-за этого горюет.
Для кузнеца потеря рук страшнее, чем для фотографа потеря глаз. В конце концов, без его фотографий никто не умрет.
- Не стыдись, - тихо сказал Лайош и поймал себя на том, что при всей своей ненависти к жалости, а в некоторых случаях – вроде этого – и к сочувствию не может заставить себя быть до конца равнодушным. – Ты никого не подвел.
Тило замер, и только его левая рука взлетела к предплечью правой, обвившись вокруг него пальцами.
- Да, - медленно проговорил он. – Я знаю, Ла. Знаю.
- Нет, - не согласился Лайош. – Ты не знаешь. Иначе бы ты не думал о себе так плохо. Ты не только никого не подвел, но и всех спас. Всех, кто тогда еще не был мертв. Без тебя мы бы никогда не отбили Хотару-эль, слышишь? Не без твоих мечей, хотя и в Хотару-эль в тот день они были прекрасны, а именно без тебя самого. Я же знаю, что тебе не плевать, ты не из тех, кому плевать. Если ты скажешь мне, что тебе стало все равно после того, что произошло, я ни за что тебе не поверю.
Тило посмотрел на него, хотел было сказать что-то, но тут же оборвал сам себя и задумчиво промолвил совсем другое:
- Битва при Хотару-эль… Славная была битва, если можно считать, что это означает примерно то же, что и безумная бойня, но только еще хуже.
- Так дело и обстоит, - подтвердил Лайош.
О, битва при Хотару-эль! Самый безобразный бой в самом красивом из городов, когда ослепительный мрамор, как в старых песнях менестрелей из тех, что поют королям, почернел от крови и копоти, когда пали башни и не спасли стены метровой толщины, потому что смерть пришла изнутри, а не извне.
Все случилось тогда, когда их Враг, заключенный в одном из городских застенков под присмотром многочисленной охраны, поверженный и безопасный, как они тогда думали, вдруг собрался с силами. И сбежал.
Точнее, нет, не так. Слово «сбежал» означает «исчез незаметно, тайком». Враг прорвался, и сказать, что он прорвался с боем, значило не сказать ничего. Он был один, совершенно один, в городе, где каждый лютой ненавистью его ненавидел, у него не было союзников, но Хотару-эль не помнила таких жертв. Им казалось тогда, что ни одна осада, ни один варварский набег не уничтожил столько людей, сколько убил он один. И еще долго после того, как все кончилось, по углам слышался шепот о демонах и сделке с дьяволом.
Лайош вспоминал о том страшном дне с неизбывным чувством жгучего стыда, потому что знал точно: он мог тогда все прекратить. Он, приехавший в Хотару-эль специально для того, чтобы увидеться с Врагом и, возможно, поговорить с ним, если получится, по-человечески, застал его в тюремном коридоре с окровавленным дрянным стражническим мечом в руках. Тогда на какую-то минуту у него было огромное, просто невероятно преимущество. Что могла сделать эта плохо сбалансированная железка против его прекрасного клинка, подобного стальной молнии? Он легко снес бы Врагу голову, и все бы кончилось и для них, и для… всех. Да, для всех. Но он замешкался. Он, остановленный какой-то безвольной слабостью, каким-то недопустимым порывом, промедлил всего несколько губительных секунд, и Враг проскользнул мимо него в арсенал, одарив торжествующей, довольной улыбкой. И, прежде чем Лайош опомнился и смог что-то предпринять, он завладел своим мечом. А после этого уже никакие силы не смогли бы его остановить.
Он сам доказал это на практике. И ни геометрии, ни физике не снилось столь убедительное доказательство.
Наверное, Враг хотел не просто убраться подальше – о, его амбиции не стерпели бы такого невнимания к себе – а сделать что-нибудь более подлое. Например, добраться до короля и прикончить его, потом быстро короновать самого себя и без боя завладеть страной, которую пока – только пока - не удавалось захватить с боем.
В общем, как бы то ни было, он беспорядочно передвигался по городу, оставляя кровавый след и отбиваясь (тоже в одиночку) от встречающихся по переулкам вооруженных групп защитников города. А потом, в самый разгар веселья, как и всегда, пришел Гай.
По идее, он должен был всех спасти. Хотя он никогда не был Героем, он всегда приходил и всех спасал, даже когда сам Лайош был бессилен. Но на этот раз что-то у него не получилось.
Тило появился на городской стене как раз в тот момент, когда Враг – их общий Враг – вытаскивал свой меч из грудной клетки его брата.
Позже выяснилось, что они оба, Гай и Тило, проездом находились рядом, в милой деревушке Элани. Гай зачем-то отправился в город, оставив Тило дожидаться его, но тот дожидаться не стал. Наверное, почувствовал что-то. Они ведь, кузнецы и кошки, всегда так.
Наверное, тогда Тило думал, что действительно может чем-то помочь. Впрочем, он не очень сильно ошибся.
Воспоминания Лайоша о тогдашних событиях были больше похожи на дурной сон, быстрый, сумбурный и нескончаемый, нежели на воспоминания, но реакцию Тило на то, что он увидел, когда пришел, он помнил ясно.
Сначала он, бледный, как бумага, застыл статуей и просто смотрел на убийцу широко раскрытыми глазами. А потом, задыхаясь, очень тихо и отрывисто сказал: «Джош, да как… к-как ты мог?», вдруг шагнул вперед и ударил Врага по лицу. По-женски, ладонью, не кулаком, так что получилось звонко, но ненависти в этом ударе было больше, чем мог вместить человеческий разум.
Тило, безоружный, беззащитный, был до сих пор жив только потому, что Враг не ожидал от него такого.
Пока он стоял и пытался понять, что именно посмел сделать этот жалкий мальчишка, даже не думая поднимать меч, Тило улыбнулся Лайошу, по-дружески взял Врага за плечи и спиной вперед шагнул за край стены.
Они падали вместе. Даже если бы Тило умер, он не разжал бы своей железной хватки и не отпустил бы Врага. Высоту стены можно было приравнять к семи этажам обычного дома. Внизу был деревянный навес, который они пробили, и булыжная мостовая.
Когда Лайош, не помня себя от ужасных предчувствий, буквально слетел вниз, место их падения уже окружили вооруженные люди. Там были обломки и кровь, а Враг стоял. Он еще мог стоять. Это и в самом деле было ненормально. Он просто физически не мог уцелеть настолько, чтобы сбежать.
Но он сбежал. Куда-то прочь от города, в леса. Почему-то его никто не стал останавливать, хотя у него – вот просто так, на взгляд – в двух местах была сломана рука, да и без сотрясения мозга, не говоря уже о травмах внутренних органов, он вряд ли смог бы отделаться. Впрочем, никому бы и в голову не пришло никого винить за оправданный страх.
Тило повезло меньше. У него было в куски раздроблено плечо, сломаны запястье и два или три ребра, не говоря уже о таких мелочах, как пальцы и переносица. Он выжил каким-то чудом, попав к очень опытным травникам, заинтересованным вообще в его дальнейшей судьбе и в частности в том, будет ли она вообще, или что-то вроде того. Лайош не знал – тогда он уже отправился в погоню за Врагом, хотя бросать Тило ему совсем не хотелось, и не смог, как мечтал, дождаться того момента, когда жизнь кузнеца будет вне опасности, и накричать на него, назвать чертовым идиотом и, возможно, даже побить. Чтобы больше неповадно было пытаться умереть.
Известие о том, что Хотару-эль пала, нашло его в пути. Враг сумел сбить его со следа. Лайош был уверен в том, что скоро нагонит его, а тот ушел в сторону, вернулся с армией и занял столицу, да и все вокруг нее тоже.
Естественно, он смог это сделать. Ведь Лайоша он увел достаточно далеко, Гай, его же стараниями, был мертв, а все остальные Воины не стоили – да и, по правде говоря, до сих пор не стоят – и ломаного гроша.
Наверное, для Тило именно это было самым обидным.
Ну, кроме того, что он все-таки остался в живых, конечно.
Он разливал воду по чашкам, на дне которых уже терпеливо ждали горки мелко нарезанных сухих стеблей. От кипятка поднимался пар, и аромат мелиссы, чабреца и имбиря смешивался с запахом плавящегося метеорита.
- Мне все-таки повезло больше, чем Гаю, - сказал он. – Хотя я ведь не сделал ничего особенно отважного. Скорее даже наоборот…
Лайош ждал этих слов.
- Ты дурак, кузнец, - с некоторой горечью заявил он, просто для того, чтобы душу отвести.
- Хотару-эль, - сказал Тило – просто напомнила мне, что я именно кузнец, а не воин. Ни с большой буквы, ни с маленькой.
- Тебе и не надо им быть, - заметил Лайош.
- Знаешь, - вдруг вспомнил Тило - а ведь он умно поступил, когда, убегая, все-таки забрал меч. Невероятно умно. Другого такого ему уже никто не сделал бы. И даже если бы он нашел где-нибудь другой меч Героя, он ничего не смог бы сделать, потому что металл помнил бы только чужое желание. Именно поэтому твой ему не пригодится… Скорее наоборот. Не понимаю, зачем он его взял.
- Известное дело, зачем - хмыкнул Лайош. – чтобы у меня его не было. Но лучше скажи мне вот что, - предложил он, зябко ежась и выглядывая в темноту за окном. Ему хотелось сменить тему. – А как же все эти мечи, которые наследуют? Вроде того, что нужно вытягивать из камня. Если ты говоришь, что каждый меч – индивидуальность, почему тогда любой, кто его ни возьмет, добьется успеха?
- Здесь вся штука не в том, добьется он или не добьется, - пояснил Тило, подходя и протягивая одну из чашек ему. – А в том, в какой области он будет делать успехи. Здесь получается так, что не меч выполняет желание Воина, а Воин – желание меча. Им рубились десятки человек, он очень многое видел и делал, а значит, накапливал энергию, впитывал сходные желания, пока не стал достаточно силен, чтобы заражать этими желаниями любого, кто возьмет его в руки.
- Но обычно герои с такими мечами делают именно то, что нужно делать, - заметил Лайош.
- Ну да. Именно то, что нужно на тот момент. Это можно объяснить логически. Обычно к наследуемым мечам прибегают в случае, когда враг очень силен и опасен. Какой-нибудь темный Маг, скажем, или великий Воин. Он делает зло. А меч с самого первого своего хозяина – ведь появляются они именно во время войны – жаждет только одного – убить врага, любого. Вот и получается, что если он попадает в руки к хорошим - зло побеждено.
- А если к плохим? – зачем-то спросил Лайош.
- Не знаю, - отозвался Тило. – Пока не попадал. Боги уберегли.
Он поставил свою нетронутую чашку на подоконник и, направляясь к занавеси на стене, сказал:
- Но знаешь, вообще я не поклонник наследуемых мечей. И я никаким образом не поддерживаю мечи, созданные с целью уничтожения ради уничтожения. Поэтому я и стал кузнецом для Героев. Моим оружием, знаешь ли, редко убивают. Десяток раз в сравнении с тысячью, павших от меча простого солдата… Нет, мне положительно больше нравится ковать для Героев. После смерти очередного тирана я могу утешить себя тем, что рано или поздно это нужно было сделать, и все. Сейчас в ходу те грубые и простые игрушки для Воинов, что способны впитывать только самое прямое, самое сильное желание и слепо идти напролом. Но настоящее оружие, то, в которое я с детства так влюблен, совсем другое.
Он взялся за край занавеси и с легкой улыбкой предложил:
- Ну что, хочешь увидеть то, что немногим дано видеть?
У Лайоша загорелись глаза.
- Он еще спрашивает! – с жаром отозвался он, уже догадываясь, что его ждет, и предвкушая что-то очень важное.
Тило засмеялся и отдернул ткань в сторону. Не всю, только край. Лайош увидел несколько рукоятей, уходящих за ткань, длинное древко и нечто в невероятно длинных, словно сделанных для человека двухметрового роста. ослепительно белых ножнах с серебристо-серым узором из переплетающихся насечек.
Кузнец снял нечто со стены и представил его, держа в руках очень бережно и нежно, словно что-то ужасно драгоценное:
- Это Нётт-линг, - сказал он, и в его голосе на миг проступило что-то очень теплое. - Один из моих самых любимых, хотя мне и нехорошо отдавать кому-то предпочтение. Сделан… для чего угодно, но не для убийства точно.
Он потянул за резную серебряную рукоять с навершием в виде светлой птицы с раскрытыми крыльями – одноручник, машинально отметил Лайош, во все глаза глядя на чудо – и клинок очень легко, почти бесшумно, с едва различимым «ллинг…» на два пальца выскользнул из ножен.
Он сверкал, как снег на вершине горы в ясный холодный день. И еще он был невообразимо прекрасен.
- Им можно пугать издали, потому что одна мысль о том, что случится, когда его вынут из ножен, способна лишить сна, - продолжал Тило, с любовью проводя пальцем по идеально гладкой, отполированной до зеркального блеска стали. – Но еще удобнее использовать его как трость. Он очень мудр, очень чист и невероятно стар. Настолько, что сам выбирает себе хозяина и не пойдет в руки кому попало.
- Твоя работа? – почти шепотом спросил Лайош.
- Что ты, глупый. Моим мечам еще предстоит стать легендой, а этот – сам легенда во плоти. У него был всего один хозяин. Ты представляешь? Всего один. Но он настолько живой, какими другим и не снилось быть после того, как ими порубится полтора десятка Воинов. И знаешь, как он у меня оказался? Мне его передали после смерти его хозяина, потому что больше никто не мог провести с ним поблизости больше суток. Раньше надеялся, что, когда все это безумие с нашим Врагом кончится, он перестанет скорбеть, и я смогу вернуть его в монастырь Тину-Аэр, так что он всегда будет рядом, если все-таки найдется еще один, кто подойдет ему… Кого он захочет видеть рядом с собой. Однако я уже не знаю. Это так далеко. Да и эти горы…
- Я помогу тебе, - пообещал Лайош. – Я помогу тебе, если ты не будешь справляться, Тило. Ты всегда можешь позвать меня.
- Я и не сомневался, кара Ла. Спасибо.
Он улыбнулся ему, вернул Нётт-линг на стену и взял вместо него тот самый предмет с длинным красным древком, украшенным резьбой, узором из листьев и фигурок зверей. Разглядывая ее, Лайош почему-то подумал, что для общей картины здесь не хватает пестрых перьев. Предмет оказался копьем, копьем из желтоватого металла с широким, зазубренным наконечником, и Тило держал его очень осторожно, одними пальцами и на едва вытянутых руках.
- Тоже очень интересная штука, - сообщил он. – Может быть, даже старше, и по силе, без сомнения, нисколько не уступает. Ну что, знакомо выглядит? Ведь наверняка ты в курсе, что это.
- Не могу вспомнить, - признался Лайош.
- Это копье Охотников, - раскрыл интригу Тило. – То самое.
- Ого. Даже то самое.
- Именно. Хочешь подержать? – невинно предложил кузнец, и Лайошу показалось, что в его улыбке мелькнула искра лукавства.
Однако он этим не озаботился, потому что естественная для мужчин тяга к большим игрушкам, к которым относилось и то самое копье Охотников – о нем он, разумеется, слышал, и не раз, и много всего, даже самого невероятного - одержала верх над желанием о чем-либо думать.
Он закивал, и Тило передал копье, которое Лайош тут же недолго думая радостно цапнул обеими руками. Древко словно само легло ему в ладони.
… Пахло Зверем.
Кровью, потом, шерстью.
Вокруг было темно и мокро. Возможно, это был лес, возможно, подземелье. Лайош не знал. Он знал только, что Зверь рядом. Что скоро на него понесется тонна клыков, когтей и шерсти.
Он оглядывался, сжимая копье в руках. Можно было бы сказать, что он делал это так, будто бы от копья зависела его жизнь, потому что она и в самом деле зависела от копья.
У него были идеальные зрение, обоняние и слух. Он слышал каждый шорох в темноте и знал, что скоро придет время, а когда оно придет, медлить будет нельзя. Это Танец, знакомый и Охотникам, и Героям – Танец, из которого нельзя выйти, если однажды начал, Танец, в конце которого остается кто-то один, и еще неизвестно, кто останется, а кто упадет.
Что-то хрустнуло сбоку. Он резко повернулся. Он двигался безупречно быстро, но все равно опоздал.
Сначала он увидел два горящих безумием загнанного хищника глаза, на какую-то упоительную, бесконечную долю секунды их взгляды встретились, а потом Зверь прыгнул из темноты, прижал его к земле…
Лайош не почувствовал боли, которой обычно сопровождается смерть. Вместо нее был запах имбиря.
Их Танец кончился.
- Н-ничего себе, - только и выговорил он, отдавая копье обратно.
- Видел бы ты сейчас свое лицо, - весело фыркнул Тило, вешая копье на место. – И ведь это еще цветочки. Вот был бы ты Охотником…
Лайошу даже представить было страшно, что бы он увидел, будь он Охотником, а не Героем.
- Оно тоже ждет своего часа. И честь передать его одному из Охотников досталась лично мне. Что ж, я думаю, это будет нескоро. Еще не рожден тот самый Зверь. Но все же…
Занавеска снова задернулась, словно закрылась дверь в другой мир, однако того, что увидел Лайош, ему хватило бы на всю жизнь. Эх, хорошо иметь друга-великого кузнеца.
Но все-таки интересно, Джошуа видел все?
Просто у него рука не поднялась что-то украсть. Зато хватило хладнокровия и подлости вот так просто вечерком зайти к Гаю и попросить его: «Слушай, друг, а сделай мне меч».
- Такие вещи имеют свой характер. Они как раз не подчиняют. Они находят душу, желающую того же, что и они – всего одну из тысячи или даже больше. Потому что столь неуклюжее орудие, как человек, сам не знающий, чего хочет он, а чего его оружие, им не нужно. А есть еще молот, и это уже совсем отдельная тема.
- Молот? – не понял Лайош.
- Именно. Кузнечный молот. Среди предметов из металла, не только оружия, но и всякой утвари, он пользуется наибольшей властью, ибо именно он решает, чем железу быть – мечом, подковой или еще одним молотом.
Тило приблизился к наковальне и принялся внимательно оглядывать лежащую на ней заготовку. Это было что-то широкое, как топор, и длинное, словно меч. Наверное, двуручный палаш из тех, что должны быть выше своих обладателей, догадался Лайош. Как-то раз он видел мальчишку лет семнадцати, очень ловко размахивающего похожим. Из него выйдет хороший Воин, не подчиняющийся законам физики. Что ж, миру нужны и такие.
- Он почти готов, - поделился кузнец своими наблюдениями. – Осталось только заточить и добавить рукоять. Это самое легкое. Вахо сделал его почти полностью сам. Он не может закончить только потому, что его руки не приспособлены для мелкой моторики. А это наше упущение, не его. Не знаю, почему все говорят, будто големы не могут учиться.
- Да я вообще надивиться на него не могу. Вахо даст фору любому деревенскому кузнецу, а эти ребята тоже не лыком шиты. А он ведь не подковы клепает, а мечи. Все-таки тонкая работа. И где ты взял такого?
- Гай сделал его для меня, когда я был еще слишком мал, чтобы поднять нормальный молот. Он часто говорил, что сразу увидел во мне талант оружейника, больший, чем его, и не хотел упускать время - Тило тихо усмехнулся. - Мы не стали его уничтожать – вдруг пригодится, И, как видишь, пригодился.
- Когда ты вообще начал ковать? – задал Лайош вопрос, интересовавший его уже давно. – Сколько я себя помню, ты ковал все время. Ты был вот таким мальчиком, - он показал уровень на высоте примерно метра над полом – и все равно все вокруг удивлялись, какие хорошие замки и петли ты делаешь. Гай тоже, конечно, работал тут, но меньше и реже, хотя он был старше.
Он часто вспоминал, как раньше, в далекие мирные времена, они втроем – он, Тило и Джош – сидели здесь, в этой самой кузнице, где тогда ему – не то что теперь – был знаком каждый уголок и название каждого инструмента, ждали возвращения Гая, пили чай, и те, кто приходил сюда за чем-то железным, каждый раз удивлялись: «какой маленький кузнец!». Время бежало, прошло десять лет, Тило начал делать мечи вместо чайников, к нему приезжали Воины и даже Герои, но слова, слетающие с губ посетителей против их воли, оставались неизменными. И, наверное, такими же останутся навсегда. Может быть, даже переживут их обоих.
- М-м, - задумался Тило. – Лет, наверное, с одиннадцати или около того. Правда, я тогда этим серьезно не занимался, а как сейчас – если ковать, то что-нибудь по мелочи или телом Вахо… Ощущение, ты знаешь, не из приятных, - сообщил он и поежился. – Когда твои руки сделаны из железа, и ты не можешь поворачивать голову – это совсем не здорово. К тому же его сознание…
- У Вахо есть сознание? – удивился Лайош. – Он же голем.
- Голем, - согласился Тило. – Однако сознание у него точно есть. Во всяком случае, что-то похожее. И иногда становится жутковато. Но в общем работать можно, - подвел он итог. – Хотя я все равно не знаю, что буду делать, когда совсем потеряю возможность действовать правой рукой, - признался он, отведя взгляд. – В быту переучиться на левую, ну, чтобы писать там и для всяких других мелочей, было достаточно легко, но работать ей я не смогу… Уже проверено.
Для него все вокруг мелочи, подумал Лайош, все, что не относится к работе. А еще он заботится о судьбе каждого из меча больше, чем иной родитель беспокоится о будущем своего ребенка. И знает все до последнего по именам, историям и хозяевам. Что ж, хорошее мировоззрение. В самый раз для того, кто делает свое дело без малейшего преувеличения лучше всех. Наверное, если ты знаешь, что чувствует сталь, ты просто не можешь быть плохим кузнецом…
- А ты не думал о том, чтобы взять ученика? – предложил он. – Это бы тебе вполне подошло.
- Где его найти? Ведь вокруг одни враги.
Он помолчал немного и добавил:
- К тому же в наше время так мало людей, не считающих разговор с кухонным ножом чистой воды безумием…
После этого они почему-то разговаривали очень мало. Лайош вспомнил про чай, уже почти остывший, и пил его, вдыхая слабеющую мелиссу, Тило занимался формой для его будущего меча – она, длинная и довольно узкая, была сделана из смеси глины с песком, и Лайош никак не мог вообразить, что от немыслимого жара она тут же не рассыплется на кусочки. Однако кузнец, разумеется, знал, что делал. За окном мирно текла густая, черная ночь.
Наверное, там было очень холодно, и Лайош поблагодарил небо, что хотя бы одну ночь он может не спать в мокрых от росы кустах.
Уже ближе к утру Тило сходил за своим железным помощником – интересно, Гефест рядом со своими подмастерьями смотрелся так же забавно? - и поручил ему вынуть тигель из печи, настолько горячей, что никто, кроме голема, не смог бы подойти к ней без вреда для себя. Лайош наблюдал за всем этим со стороны. Помочь он ничем не мог, а путаться под ногами не хотелось.
Вахо вылил расплавленное железо в форму. Оно сияло так ярко, как и подобает светить звезде.
Что было дальше, Лайош не помнил, потому что заснул. Если бы его тело спросило у него разрешения, он не согласился бы. Ему было бездумно интересно, что же произойдет дальше. Но он добрых трое суток не смыкал глаз, пробираясь по земле, где любой встречный мог ощутимо приблизить его смерть, причем по большей части делал это холодными, темными и ненастными ночами, а теперь опасность исчезла, вокруг него стояли тепло и тишина, значит, можно было и отдохнуть, это разумно – так рассудил его мозг.
Кажется, он видел сон.
И в его сне было предвкушение Танца.
Когда Лайош снова открыл глаза и поднял голову с оконной рамы, на улице было темно, и сначала он не смог сообразить, темно там все еще или снова. Вероятно, было снова, потому что комната освободилась от громады Вахо, а Тило, сидящий на краю наковальни, коротко пожелал:
- Здравствуй, Ла.
Таким нехитрым оборотом он заменил «доброе утро», потому что утро Лайош безнадежно проспал.
Он потянулся, повел плечами, подивившись, как хорошо можно выспаться на дружеском подоконнике, хотел было ответить и вдруг увидел.
На верстаке, идеально чистом (что в целом не свойственно для верстаков), лежало то, ради чего и в самом деле не жалко было продать душу.
Идеально прямой. Ужасно острый. С крестообразным эфесом, загнутым к лезвию и похожим на два кривых плоских когтя. С полутораручной рукоятью, позволяющей вести бой хоть на ходулях, увенчанной простым навершием в виде приплюснутого слегка вытянутого ромба, усеченного с одного конца. Блестящий, как нефть, и совершенно черный, черный от кончика лезвия, плавно расширяющегося к основанию, до крайней точки рукояти, отлитых в одной и той же форме без единого шва, без единого места соединения.
- Это, конечно, не Экскалибур, закаленный в дыхании последнего из драконов, - сказал Тило, словно оправдываясь – но, я думаю, и звезда достаточно хороша… Даже более чем хороша именно для такого меча, что нужен тебе. В общем, это… самое лучшее из всего, что я когда-либо делал.
Лайош немного посидел неподвижно, неслышно спрыгнул на пол и медленно, очень медленно подошел к столу. Потом так же медленно и осторожно протянул руку. Нет, это сон. Сейчас он захочет его коснуться, и все исчезнет. Так всегда бывает, потому что это сон.
Ничего не исчезло. Металл был гладким и холодным на ощупь. Лайош, замирая от благоговения, страха и счастья, поднял клинок – свой клинок - и почувствовал, что для его рук он почти ничего не весит, потому что неотделим от них.
Он вдохнул, потом выдохнул, потом снова вдохнул. Попробовал ногтем острие. Провел по всей длине лезвия, лежащего плашмя, ладонью. Закрыл глаза и потерся об него щекой.
- Рюнён перед тобой суть одноглазая резчица по жести, кузнец, - с чувством сказал он.
Тот слабо улыбнулся, и Лайош вдруг заметил, что он бледен, а под его усталыми глазами пролегли тени.
Он работал почти сутки без перерыва, и никому, кроме него самого, неизвестно, сколько сил он потратил на эту работу.
Что ж.
Даже на вид. Даже на запах. Даже на ощупь, всего на одно касание. Оно, безусловно, стоило того. Оно стоило гораздо больше.
- Ну что, твой? – просто спросил Тило.
Лайош кивнул. Он был не в силах выпустить меч из рук.
Ему даже не нужно было давать имя. Он и без того не был обычной железкой, которую берешь за один конец, а другим тыкаешь во врага.
- Значит, я все-таки не зря шел за этой звездой на край света, - сказал Лайош. – Через горы Тину-Аэр и через Большой лес, дорожа каждым днем, загоняя лошадей. Он мой. Это подходит, Тило. Хотя никакое серебро уже не возьмет ту тварь, на которую охотимся мы с тобой, это подходит.
- Это хорошо, - кивнул кузнец. В его голосе звучало удовлетворение.
Он больше не улыбался.
И вдруг спросил:
- Ты ведь хочешь убить его, так?
- Да, - ответил Лайош. – Я хочу убить его.
- Хорошо, - спокойно сказал мастер. – Это очень хорошо, потому что иначе мне вообще нельзя было бы касаться этого меча.
- Это твоя месть? – осведомился Лайош.
О, утверждать, что настоящий мужчина выше мести и приводить цитаты из Библии он стал бы в самую последнюю очередь.
Скорее, он вспомнил бы, что месть – блюдо, которое следует подавать холодным или что-нибудь в том же духе.
Тило имел полное право мстить. Более того, он имел намерение мстить и возможность мстить. А значит, месть свершится. И это случится скорее рано, нежели поздно.
- Да, - сказал он. – Око за око. Брат за брата.
- Тогда получается, - тихо отозвался Лайош, поглаживая пальцем острый край своей звезды – что ты мстишь мне, а не ему.
- Мстят обычно тому, кто в конце концов останется в живых.
Они помолчали.
- Как хорошо, что ты не мой враг, Тило. Я бы тебя боялся.
- И правильно делал бы, кара Ла.
Наступало время уходить.
Лайошу не хотелось вот так вот убегать сейчас, в торжественный и противоречивый момент, когда надо было еще поблагодарить кузнеца за то, что он сотворил невозможное и волшебное, попросить прощения за то, что он снова остается совершенно один, отойти от состояния эйфории, в конце концов. Но время не терпело, и что-то словно толкнуло его и шепнуло в его голове: «Ну же, что ты здесь делаешь до сих пор?»
Лайош послушался его и сказал:
- Мне пора. Сейчас ночь, то есть самое время делать ноги, и я не хочу терять времени.
- Хорошо, - кивнул Тило. – Иди. Я уверен, ты сможешь добраться до наших без особых приключений. Этот меч… Чтобы не хвалить себя, скажу только, что с ним от руки простого солдата или охранника ты не умрешь. Так что сможешь привыкнуть к нему еще по дороге. Охотников тоже можно не бояться, хотя теперь они тоже не на нашей стороне. Но вот с нашим Врагом… я не знаю, как там получится. Его меч ковал Гай, и, если только я не стал немного лучше, чем он, то…
- Разумеется, стал, - уверенно заявил Лайош. – Ты лучше всех, кузнец. Даже не сомневайся.
Тило проводил его до двери и, уже стоя в проеме, ярко освещенном сзади, попросил, кусая губы:
- Перед тем, как… В общем, когда вы… когда вы встретитесь, скажи Джошу, что я… В общем, неважно, - он мотнул взлохмаченной головой. - Забудь.
Лайош оставил это без комментариев, догадываясь, что сейчас творится в этой темноволосой голове, и велел лишь:
- Не высовывайся. Просто не ищи неприятностей, слышишь? А я быстро разберусь там и вернусь освобождать нашу страну. Я не хочу, чтобы ты простаивал без работы из-за этих дурацких патрулей на дорогах. Да и наши ребята уже стонут, что соскучились по тебе.
Он отлично знал, что уехать отсюда кузнец не мог, и даже знал, почему. Ни один мастер в здравом уме не бросит свои инструменты, иначе восстанавливать весь набор придется не один год. А ведь у Тило есть еще и голем, а такого не спрячешь, но и оставить его здесь нельзя. А оставлять на территории врага самого Тило еще хоть сколько-то долго Лайош не хотел.
- Я в своей жизни не видел Танца красивее, - сказал мастер. - Я думал, что это Танец Гая, или мой, или чей угодно, но я даже подумать не мог, что…
Он прямо посмотрел на него и неожиданно весело улыбнулся.
- Постарайся закончить его так же красиво, как и начал, кара Ла. Что бы и как у вас там ни было.
Это было лучшее пожелание.
И ему суждено было сбыться.
Он уже давно оплакал Джошуа. А значит, теперь чувств не останется. Не останется огромных армий, магии, обманов и нечестных приемов. Будет только Танец, Танец и они вдвоем.
И уже сразу ясно, кто останется в конце, а кто упадет.
Потому что как бы сильно ни было желание Врага, оно не сможет победить желание Тило вместе с его собственным желанием, как простая сталь не может спорить со звездой.
Что ж. Он убьет его красиво… только в память об их прошлой дружбе, большой и светлой. Только в память о чести, которую Враг потерял в Хотару-эль, убив кузнеца его же мечом.
Никто, слышите, никто на всей этой земле не смеет обижать лучшего в мире мастера.
Меч висел у Лайоша на бедре. Иногда он не мог удержаться, опускал руку и под плащом касался рукояти кончиками пальцев.
По какой-то непонятной причине ему казалось, что прошлой ночью, или, может быть, сегодня днем произошло что-то очень важное, и теперь он сможет жить вечно, если сам того захочет.
И этой Звезде суждено освещать его путь, отныне и вовеки.

24 октября 2010 года
Северодвинск
Машино кресло – диван – Машино кресло