Во избежание недоразумений скажу сразу: это не рассказ-предупреждение. Я вовсе не наказываю вам – дети, мол, мои, никогда и ни при каких обстоятельствах не делайте то-то и то-то, а то будет взззззжжжжж-БАБАХ!, и разрозненные куски того, что еще вчера просто и гордо называлось планетой Земля, величиной не больше голубя, в произвольном порядке разлетятся по Млечному пути.
Нет, я совсем не имею в виду ничего подобного.
Разве что только…
Не убивайте китов и гепардов, их и так уже мало осталось. Но это уже лично от себя и не имеет никакого отношения к сюжету.
А еще я не хочу, чтобы вы лили слезы над собачкой. Вообще, не воспринимайте все это на уровне эмоций. Читайте разумом. Так будет правильнее.


Гелио

Ветра не было. Золотая трава молчала.
Для того, чтобы сделать картину жаркого, насквозь прошитого невесомой тюлевой сеткой солнечных лучей дня законченной, не хватало лишь двух вещей, буквально двух мазков, деталей, становящихся заметными только тогда, когда они вдруг исчезают: веселого и назойливого звона насекомьих крылышек – без него любой яркий и веселый полдень превращается в жаркую мертвую кому адского инкубатора - а еще дерева. Да, именно дерева, раскидистого, с очень широкой темно-зеленой кроной, которое могло бы покровительственно возвышаться на каком-нибудь холме, аки монарх на троне, да что там, в наличествующих условиях отсутствия ландшафтных украшений пейзажа как таковых (редкие булыжники в поле не в счет) и равнина сошла бы за достойный постамент, если другого не предлагают, и доминировать над всем окружающим пространством. Или маячить где-нибудь на горизонте размытым штрихом.
Вообще, условия для дерева были идеальными, совокупность всех окружающих деталей только о нем и говорила, словно влюбленная девочка, что, как заведенная, беспрестанно болтает о своем ненаглядном и только о нем, однако сколько Даен не шла все вперед и вперед куда глаза глядят, эти же самые ее глаза, уставшие от сухого горячего света и жаждущие наступления нескорого еще вечера, нигде дерева не отыскали. Не видно было и конца поля. Что-то, наверное, какой-то близкий родственник здравого смысла, подсказывало ей, что равнина в этой стороне не имела конца. Он был виден от ее дома, а значит, сейчас лежал, как развернутая ковровая дорожка, где-то за ее спиной. Или сбоку. Или по диагонали, ведь еще неизвестно, да и никогда не станет известно, шла она прямо или бродила кругами – тут поди разберись в лабиринте протоптанных на лугу дорожек, которые ночью скроет трава, оживленная и поднятая, как флейтой заклинателя, скудной ночной росой. Однако если в чистом поле не видно ее жилья – значит, оно действительно далеко (ибо видимость тут такая, что лучше и желать нечего) и край этого самого чистого поля вместе с ним лежит за тридевять земель. Как там? Раньше в сказках говорили «за тридевять земель», когда хотели сказать «очень далеко», а потом кто-то от нечего делать посчитал, и оказалось, что на расстоянии двадцати семи – три на девять, считаем в уме – диаметров Земли от нее же находится Луна. Вот так-то, сакральный, оказывается, смысл, а не какой-то набор слов. Все-таки эти славяне были умные ребята, хотя в школе на уроке истории они лишь мельком прошлись по ним и галопом поскакали дальше, в новое и новейшее времена.
Ну, умные так умные, далеко так далеко, так тому и быть, да и вообще, на что он ей сдался, этот конец поля? Вот же, придет что-нибудь в голову, какая-нибудь совершенно случайная мысль, и не отвяжешься.
Поле хотя бы желтое и шелестит – тихо-тихо, едва слышно, так, что иногда ничего не услышишь, даже если прислушаешься, встав в конце только что созданной твоими ногами тропинки. И когда после этого пойдешь дальше – будешь оглушен звуком ломающихся стеблей, прижатых к земле, и зацепляющихся друг о друга листьев, способных петь скрипичными смычками, потому что любой шорох покажется громче автоматной очереди после полуминуты абсолютной тишины, застывшей в кристалле пространства.
И ведь хоть бы один ветерок…
Ан нет. Тишина.
Даен шла, волоча по умирающей под ее шагами траве удручающе пустой мешок, насквозь пропитанный желтой пыльцой. Вдохнешь такую – и потом неделю придется откашливаться. С каждым плавным рывком ее продвижения вперед по плоскости мир вокруг становился все жарче и ярче. Солнце, стоящее до неприличия близко к диску планеты, пульсировало, как большое сердце, и потихоньку набухало, карабкалось без спешки и одышки все выше и выше по бледному, словно истонченному до предела небесному своду.
А потом земля, прогретая до самого ядра, сухая, как тарань, пожала плечами и лениво выдвинула что-то из-за горизонта.
Это что-то даже напоминало холм, когда Даен смотрела на это издалека из-под ладони, поставленной козырьком. Потом она прищурилась, и на холме обнаружилось… нет, не долгожданное дерево, и если вы сейчас разочарованно вздохнете, вас никто ни в чем не обвинит. Вместо обещанного растения там стоял совершенно неуместный и никаким боком не вписывающийся в обстановку громоздкий темный каменный столб, чьи небольшая высота и порядочная ширина наводили на мысли о том, что никакой это не столб, а скорее куб, слегка вытянутый, равномерно сужающийся кверху и увенчанный в конце концов чем-то вроде приплюснутой четырехгранной пирамиды. Этакое перекормленное разленившееся копье с воткнутым в небо медным наконечником, не выдержавшим силы навязчивого земного притяжения.
Даен не стала идти быстрее. Холм и столб выглядели достаточно неповоротливыми для того, чтобы всякие опасения отпали – никуда они не денутся, не убегут. Даже наоборот, примутся медленно, но неотвратимо подплывать, вызывая ассоциацию с тем туманным представлением о мачтовых кораблях под парусами, алыми, черными или не слишком, что она имела, в точности так, как они делают сейчас.
Холм доплыл, пришвартовался, испуская неслышные басовитые гудки, и Даен, подтащив свою необременительную ношу в форме мешка поближе к босым исцарапанным ногам, взошла на борт.
Разумеется, она знала, что так говорится – «взошла на борт». Если она ничего не соображала в парусниках, а уж тем более в их видах и устройстве, так это только потому, что те еще в двадцатом веке были списаны в утиль за ненадобностью из-за целиком и полностью устаревших технологий. И это ни в коей мере не значило, что она не выросла, как на сказках о феях и драконах, на отцовских рассказах о морях, пароходах, добыче рыбы и таможнях, завладевающих тобой на весь день и часть ночи, если не повезет, особенно с тех пор, когда временное правительство в заведомо обреченных, как и всегда, на провал попытках борьбы с коррупцией строго-настрого запретило взятки и стало преследовать тех, кто их берет. Таможенники тоже люди, и им тоже надо на ком-то вымещать злость.
Здесь траву словно всосало в землю на половину от ее обычной высоты. На вершине холма смысла не было расти высокой – она и так могла смотреть дальше других своих товарок на плоской земле поверх их голов. Рядом со столбом, он же мачта, он же копье, страдающее из-за недостатков фигуры и наверняка корящее себя за нехватку силы воли, нелепо торчал слепой, дотла обуглившийся пенек, невесть каким образом сломанный на расстоянии примерно полуметра от земли. В канареечной желтизне растущих из земли нитей прятались рассыпанные угли, черные с серебристыми вкраплениями, и травинки, как хищные анаконды, обвивали их, стремясь оплести, задушить и насовсем скрыть под полотном, сотканным из тонких стебельков. Ага, так вот, значит, кто украл дерево. Оно все-таки было, но потом пропало.
Тишину мучили (вроде и нарушают, а как посмотришь по-хорошему, так и не нарушают, но формально все-таки нарушают, хотя непонятно – слишком слабы, но ведь хоть какие-то) странные звуки. Даен прислушалась. Шурх-шурх-шурх-вррап-две секунды молчания-фрр-щелк-фрр-шурх-шурх-шурх-шурх-вррап-снова две секунды молчания…
Каменный столп – хоть не соляной, и на том спасибо – оказался темно-серым и шершавым, сделан был, судя по виду мелких кристалликов в колючей поверхности, из гранита и весь покрыт странными знаками. Скорее всего, это были просто комбинации случайно пересекшихся линий, какие всегда рисуют люди, по какой-либо причине желающие, чтобы их творение сошло за загадочные письмена древних исчезнувших цивилизаций. Что ж, на этот раз эта их мечта отчасти была воплощена в жизнь – столб украшали рисунки пусть не слишком-то древнего, зато действительно исчезнувшего народа. Насечки были еще очень свежи, будто только вчера мастер отнял долото от последней из них, утирая пот со лба, их резкие, острые сколы не успели сгладиться под ветром и окончательно исчезнуть, смытые дождями и улетевшие с каменной пылью. Что ж. Все знают – для камня «вчера» может отделяться от «сегодня» и десятком, и сотней лет. Даен обошла обелиск кругом, ленивыми движениями зрачков повторяя обрывочные фрагменты впечатанного в гранит узора, и нашла под ним мальчика.
Мальчик был тоже новым и свежим. Ему было от силы двенадцать, он стоял на земле на коленях, подобрав под себя ноги, а его волосы, когда-то, наверное, бывшие русыми, а ныне выгоревшие до цвета бежевого льна, были заплетены в забавную косу, короткую и толстую, жесткую, словно вырезанную из березы, лежащую на спине меж лопаток поверх рубашки. Рубашка – нечто, воплощающее аморфное переплетение грубоватых толстых нитей, крученых вручную, в подобие крестообразной формы – кедровой бочкой из сауны, но только белой и мягкой, обнимала щуплое тело, а черные штаны из старого вытертого кожзама явно были перешиты из чего-то другого, возможно, модного и женского, крупными и не везде ровными стежками по лицевой стороне ткани. Кажется, нить была та же самая, что стала основой рубашки и вообще дала ей жизнь. Ею же был перемотан и пушистый, как кисть для рисования, кончик косы.
Сначала маленькое, с острым подбородком лицо показалось Даен хмурым и встревоженным, но на поверку после некоторого рассмотрения оно явилось ей просто сосредоточенным и очень, очень серьезным. Мальчик глядел вниз, к основанию столба, туда, где находились его руки. Эти руки мелькали. Тоненькие, птичьи пальчики очень быстро, прямо реактивно, перебирали ровные, длинные, как человеческая жизнь в горах Тибета, ряды одинаковых маленьких карточек. Страшно было даже подумать, сколько именно карточек помещалось в ряд. Звук «шурх-шурх-шурх» сопровождал движение бумаги, прижимаемой сверху округлым светлым ногтем, а потом, по мере движения этого ногтя по направлению от столба к мальчику, распрямляющейся волной. Иногда, при редком, очень редком теперь ветре так делала и трава. «Вррап» получался, когда один из листков вынимался из общего ряда других, при взгляде сверху ничем не отличавшихся друг от друга – в освободившееся место неизменно вкладывался палец, дабы оно не потерялось. В секундные затишья слова на карточке, то ли набранные, то ли написанные, а может, местами и то, и другое вместе мелким шрифтом, заставляющим напрягать глаза, безмолвно и собранно окидывались взглядом. Потом изученный предмет, видимо, не отвечая запросам ищущего, ракетой летел на место, ввинчиваясь в шеренгу своих собратьев, ящик картотеки получал толчок узкой ладошки и с долгим «фрр» уезжал назад, с щелчком утопая в нише внутри столба, спрятанной в закрытом состоянии за каменной дверцей, теперь откинутой в сторону. И тут же рука, покрытая, как и высокие острые скулы, блестящим бронзовым напылением загара, делающим кожу темнее волос, ныряла следом и за маленькую скобку вытягивала из глубин гранита следующий ящик, говорящий тем же языком из одного звука – и все повторялось снова. И снова, и снова. За то время, пока Даен стояла и наблюдала, кинув сумку на досыхающие корни того, что некогда было деревом, пацан бегло просмотрел, читая, очевидно, по диагонали, добрых два десятка карточек, не задерживаясь, не разгибаясь и не делая лишних движений – разве что изредка сдувал с глаз тоненькие, как хвостики мышей-дистрофиков, летучие прядки.
Что-то сегодня ее воображение разошлось на эпитеты.
- Как звать тебя, чудо? – спросила Даен, упираясь руками в собственную талию и склоняя набок голову, едва прикрытую пусть густым, но очень, очень коротким карминным пушком.
Звуковой ряд резко оборвался на очередном «вррап», и карточка, поднятая в воздух, застыла неподвижно между небом и землей. Изящная, как на бабушкином медальоне из кремовой слоновой кости, вырезанном во сто крат деликатнее, чем лет семь назад еще мог нарисовать мороз на оконном стекле, голова повернулась, заставляя выпрямиться идеальную точеную шею, и на нее в упор взглянули два круглых глаза.
Да так взглянули, что что-то холодное, гладкое и скользкое словно пропустили у Даен между позвонков.
В этих глазах плескалось и горело расплавленное золото, разбавленное лимонным соком до прозрачной совиной желтизны. Это не были глаза двенадцатилетнего мальчика, сочетающиеся с традиционном представлении о мире, едущем к своему концу на катках из миллионов сосен, срубленных подряд. Это были глаза пророка. Предсказателя, одержимого фанатика – называйте как хотите, так или иначе, смысл остается все тем же, то, что написано в глазах, не изменишь и не сотрешь ничем. Вернее, были бы. Это были бы глаза человека, уверенного в том, что он слышит голоса богов и несет поверженному в прах человечеству их спасительную или карающую, добивающую из жалости волю, если бы не то самое безусловно вменяемое, сосредоточенное, деловое выражение в них. В его зрачках не горела сумасшедшинка, без которой пророк не пророк, а губы были спокойной прямой линией с чуть опущенными вниз уголками, и около них не притаилось ни одной морщинки, даже самой маленькой, как будто ему вообще никогда и ни с кем не приходилось разговаривать.
Именно поэтому она и не смогла бы сказать, спроси ее кто-нибудь, сейчас или позже, неважно, что именно в этом взгляде заставило ее поднять голову с плеча и поставить ее прямо. Разве что это была чрезмерная взрослость, не присущая порой и сорокалетним отцам семейств? Но этим никого не удивишь, теперь-то. В смысле, особенно здесь и сейчас, когда нет никаких причин не быть взрослым, равно как и становиться инфантильным нет никакого резона, потому что понятие возраста как таковое растворилось в кислоте миллионов кубометров воздуха, в которых больше нет людей. Можно быть молодым или старым только тогда, когда кому-то, хоть одной живой душе, есть до этого дело. Ведь все эти понятия детства и зрелости совершенно условны. Если ты ребенок – к тебе относятся бережнее, если ты выживший из ума старик – к тебе относятся терпимее.
Однако тут нет никого, кто мог бы стать терпимее или бережнее. Значит – никаких детей и стариков.
- Коди, - сказал мальчик, и его голос не был звонким. Хриплым он, впрочем, тоже не был. Его звучание было приятным, но уже начинало сохнуть, как и все вокруг. Голова снова повернулась в профиль, не менее безукоризненный, чем фас, глаза опустились, а пальцы снова, пусть не так быстро, пустились в путь по наполовину выдвинутому ящику. Теперь новый знакомый Даен позволил своему лицу выразительно показать, что ищет он что-то крайне важное. То ли он так пытался избавиться от лишних объяснений, то ли просто жара и тот факт, что искомое никак не желало находиться, начали выводить его из терпения. Звучит маловероятно, конечно – куда здесь можно спешить? Траву поливать не надо, баобабы тут тоже сроду не росли, выкорчевывать нечего, так что других развлечений кроме этих нескончаемых гор бумаги, порезанной на части, не слишком-то много, разве что поспать да изредка поесть. Но всякое ведь бывает.
Кстати о развлечениях. Даен буквально только что нашла себе одно такое. С учетом того, что количество живности на материке стремительно сокращалось, такая большая живность была замечательной находкой.
- Коди? – переспросила она и скептически выгнула широкую бровь. Вот что это за мода такая, скажите на милость – избавляться от волос на голове только для того, чтобы растить их на лице? Хотя выщипывать брови было еще глупее, тут уж возразить нечего. А без длинной шевелюры ходить куда легче, чем с ней, особенно в такую погоду. – Что это за имя такое?
- Кот-д’Ивуар, - пояснил он, не отрываясь от карточек. Кажется, теперь он искал что-то в ящике с буквами «л» и «к».
Даен показалось, что сочетание звуков этого имени ей знакомо. Она попыталась вызвать в памяти какие-то образы, но так и не смогла. Вспоминались только жара – но она вспоминалась ей в связи с любым предметом – и почему-то слоны, вымершие незадолго до ее рождения.
- Мать девочку хотела? – хмыкнула она, присаживаясь на землю рядом с боком обелиска. Главное – не касаться его руками, или спиной, а лучше вообще не касаться, а то и обжечься недолго, даже через ткань длиннющей, доходящей ей до колен выгоревшей и застиранной розовой мужской рубашки, вместе с бритой макушкой делающей свою хозяйку похожей на пациентку онкологической клиники. Солнце уже двое суток почти не сходило с неба ни днем, ни ночью, ни на время дождя. Последнее было всего страннее.
- Мать хотела маленькую африканскую страну, - совершенно спокойно парировал ее остроту золотоокий пацан. Очевидно, участия мозга для этого ему не требовалось. – Вот только слегка промахнулась, - говоря это, он передвинул руку (карточка, которую врасплох застиг первый вопрос, уже давно вернулась на место) дальше по ящику, и после невесомого «вррап», прозвучавшего как «вуаля», у ног Даен, вытянутых в траву шлепнулся маленький картонный прямоугольничек. Мальчику даже не пришлось его искать, как будто он уже столько раз вынимал его, что точно знал, что не промахнется.
- Сильно? – спросила Даен, поднимая карточку.
- Как видишь, на пару тысяч километров. До самой Южной Америки. Вернее, сначала до Австралии, а потом и до Америки. До Южной. Хотя в масштабах мира не так уж это катастрофично.
Ах да. Южная Америка, полная желтой травы и сгоревших деревьев, их дом родной, иссушенный сошедшим с ума солнцем.
Она быстро просмотрела карточку. Республика Кот-д’Ивуар, расположена на западном побережье Африки, официальный язык – французский, местные наречия, природа, бла-бла-бла тра-ля-ля… население – двадцать один миллион человек… а ниже какой-то шутник ехидно приписал черной гелевой ручкой: «было когда-то». Ого, да он сказал то, о чем никто и никогда не догадывался! Давайте все дружно сядем ровным рядком и пожалеем бедное-разнесчастное население Кот-д’Ивуара, выжимая в тазики мокрые платочки.
Тот парень, что вставил в сильно сокращенную статью из энциклопедии свой ехидный комментарий, не знал, что во время последней переписи населения всего земного шара, проводимой господином Ханговером примерно полтора года назад, было установлено – население земного шара составляют пять человек, корова, собака, последний заяц, престарелый и давно уже дышащий на ладан, ящерицы, рыбы и насекомые. Тем летом, позапрошлым, воздух еще не томился неподвижной завесой – сотни звенящих крылышек колыхали его, придавая душному мареву тонкую, неуловимую вибрацию жизни. А теперь – хоть бы звук, хоть бы комариный писк! Укуси Даен комар, она бы, наверное, не то что не стала бы его прихлопывать – она бы его поцеловала.
Вот только один комар не в состоянии ничего изменить. Для того, чтобы что-то изменилось, нужны как минимум два комара.
Тут как с людьми. Если их меньше двух – то их, считай, все равно что нет совсем. Закон, старый, как мир, каждой твари по паре, а иначе проваливай с ковчега, сиди, свесив ноги, на быстро уменьшающемся островке, когда-то бывшем вершиной какой-нибудь горы!
Даен уже и думать забыла, что бывает такое состояние мира, когда в нем живет не она одна. А тут – вот тебе раз! Пацан. Реальный такой, осязаемый, за галлюцинацию, обоснованную солнечным ударом, не сойдет, потому что карточки не проходят сквозь его пальцы, а пальцы не проходят сквозь его карточки, сидит тут, ищет себе что-то, как будто ничего не случилось, а сам, поди, тоже даже не догадывался, что не один.
Она что-то о нем слышала и раньше. Пятый человек из последних оставшихся на голубой планетке, сын молодящейся и бодрящейся подружки господина Ханговера, о которой он вечно болтал – так ведь и не о ком больше было, так что жаловаться не приходится.
Она кинула карточку назад, и та, пару раз перевернувшись, была поймана на лету, после чего Коди ловко препроводил ее на законное место, которое до этого удерживал левой рукой.
- Так ты австралиец? – спросила Даен.
- Да, - ответил пацан. – Бывший.
- Везет же. Значит, к жаре тебе не привыкать.
Он пожал плечами:
- А что в жаре такого? Да, в жару неудобно бегать и что-нибудь таскать, так здесь ведь и некуда бегать, а таскать так и вовсе нечего. Разве что ведра с водой, но они прохладные.
- А я с бывших японских островов, - поделилась Даен. – Там было холодно. Гораздо холоднее, чем здесь.
И для пущей ясности добавила, чтобы уж точно никаких сомнений не осталось в правдивости ее слов:
- Я Даен.
Мальчик соображал со скоростью молнии.
- Движение за альтруизм, единство и надежду? – чисто механически, судя по рукам, ни на секунду не прекращавшим поиск, расшифровал он с легкой интонацией вопроса.
- Оно самое, - кивнула Даен. – Надо же, и этот знает. У кого не спроси – все знают, прямо ужас, сколько умных развелось.
- Ну, кто же о тебе не слышал, - резонно заметил Коди. – В тебе было две сотни тысяч человек, ходивших по улицам с песнями и никого не трогавших, потом тебя расстреляли с новейших бесшумных вертолетов, один вертолет упал, наверное, птичка в лопасти попала, его разломали на куски, экологически чистое топливо загорелось из-за контакта с воздухом, все взорвалось, Евразия выгорела дотла, потом огонь перекинулся на Африку и Австралию, и человечество умерло, быстро, мучительно и с паникой.
С его стороны было очень любезно затронуть эту тему в связи с ее именем – но что уж поделать, если ее звали так же, как то, что все убило?
И ведь именно так все и происходило, он четко, сжато и ясно изложил и суть, и последовательность действий.
Все началось с демонстрации, с простой демонстрации. Альтруисты и в самом деле никого не трогали, на то они и альтруисты, просто пели и говорили с трибун, но вдруг пришли люди с электрошоковыми дубинками, а через пять минут это оказалось меньшим из зол, потому что вертолеты, подкравшиеся и в самом деле бесшумно, так бесшумно, как не смогла бы и кошка без когтей, застрекотали из автоматов сверху, с самой удобной позиции, прямо по белым и шоколадным, обритым наголо головам беззащитных женщин и мужчин. Промахнуться было невозможно – в такой-то человеческой массе, где, целясь в одного, заденешь по меньшей мере пятерых других, одного ранит в руку, потому что он тащил кого-то из вышеназванных пятерых в сторону, а еще восемь задавит толпа бегущих людей, пытающихся спастись от свинцового града и все-таки остаться в живых.
Но это были всего лишь цветочки. Один из вертолетов и в самом деле упал, и, хотя автоматные очереди не прекращались, вся эта человеческая сила, сломанные ряды живых, пусть и изрядно поредевшие, со всеми страхом, яростью и обидой набросилась на него. Непонятно, как и чем, ведь не голыми же руками, они смогли сломать корпус и разбить топливный бак, но он треснул, адская смесь из кислорода и прозрачного, как вода, горючего, признанного совершенно безопасным для окружающей среды – ах, какая ирония судьбы! – полыхнула факелом, лизнув крыши домов, и пошло-поехало. Огонь обнял все, до чего дотянулся. Автомобили плавились и лопались, как холодные стаканы, в которые налили горячей воды, газ и универсальное топливо вспыхивали снова и снова все дальше и дальше от эпицентра, потом занялись дома, людская одежда, птичьи перья и собачья шерсть, спичкой вспыхнуло первое дерево за городом, моментом истлела сухая трава. Огненный контур неровной окружностью с дрожащими краями полз вперед и во все стороны одновременно, оставляя за собой плоское, черное и дымящееся ничто. Ни живого, ни мертвого, ни железа, ни дерева, ни камня не оставалось за линией пожара. И, как потом выяснилось, потушить его даже не попытались.
В какой-то месяц все исчезло. Выгорело. Вымерло. Евразия, Африка, Австралия – все стало пустыней. Это был катарсис, очищение огнем, которому раньше подвергали только ведьм.
И, словно в насмешку, в качестве последней подлости со стороны судьбы, только после того, как все, сгорев, потухло само, на землю, полгода не знавшую дождей, обрушились каменные глыбы ливня. Он шел и шел, и снова шел, и не хотел прекращаться, словно запоздало рвался наверстать упущенное, и серые хлопья пепла плыли по мутным ручьям.
Нетронутыми остались лишь полюса, потихоньку таявшие и затопляющие все вокруг, видно, не имея желания отставать от постоянных дождей на этом поприще, да еще обе Америки – Северная и Южная, да и те лишь потому, что там никто не жил. Все сначала резко увеличившееся, а потом так же быстро пошедшее на спад с начала двадцать первого века население перекочевало поближе к обжитым центрам, в Евразию - так пчелы, замерзающие в улье зимней ночью, сползаются все вместе. И, безусловно, народ после начала войны, короткой, как красная вспышка сигнальной ракеты, ломанулся бы назад, в спасительные равнины, волей глобального потепления ставшие сплошь полями цвета лепестка подсолнуха, если бы все не умерли. Нет, без преувеличений, на самом деле все.
С горящего заживо берега сумели вырваться лишь восемь кораблей на солнечных батареях, под завязку забитых людьми. Остальные суда либо постигла та же участь, что автомобили с вертолетами – взорваться из-за безвредного топлива, которое можно было в теории чуть ли не пить, либо их в панике затопили еще живые люди, поддерживающие президента, просто для того, чтобы куда-нибудь деть энергию, за считанные часы до смерти поднявшуюся в них девятым валом. И все беженцы до единого считали себя счастливчиками. Они даже начали строить радужные планы, на каждом корабле свои, ибо средств коммуникации у них не было никаких, насчет того, как будут все вместе жить в деревянных домиках, разводить коров, волей случая оказавшихся на борту одного из кораблей, предназначенного для того, чтобы куда-то этих несчастных животных увозить, в общем, повторят судьбу старых английских колонистов, первыми (после дурно воспитанных испанских завоевателей, одетых под консервные банки, разумеется) ступивших на американскую землю. Эта идиллия с зелеными холмами и кудрявыми овцами на горизонте продолжалась, пока у них не кончился заряд аккумуляторов.
С этим ничего нельзя было поделать - солнце две недели не выходило из-за грозовых туч. Пришлось лечь в дрейф, а значит, рано или поздно затонуть при первом же волнении, а то и просто умереть от голода. Плюс ко всему, курса они тоже не знали, никто, и плыли исключительно наугад, надеясь на то, что повезет – ведь повезло же однажды.
Даен и ее родителям и в самом деле повезло. В первый раз - уже в том, что в день, когда все началось, они втроем оказались в Европе, около старой Италии, и всего одни сутки судорожной езды на машине в беспрестанном страхе того, что на воздух взлетит и она, приблизили их к спасительному побережью. Во второй – в том, что они смогли-таки добраться до берега, когда волны, поднятые ураганным ветром, перевернули все восемь кораблей вверх дном. Она плохо помнила, что тогда случилось, все-таки все дело происходило шесть лет назад, но была уверена, что в их мучительном, почти невозможном пути к земле фигурировала резиновая лодка. Ее отец всю жизнь прослужил на флоте, поэтому они наверняка смогли бы определить, куда им плыть, если бы не шторм и дождь. И, когда она уже подумала, что надежды нет, шлюпку по какой-то поистине невероятной случайности прибило к берегу. И первым, что они увидели в темноте, была полоса белого песка и желтая даже сквозь сумерки трава.
Так получилось, что до Америки (выяснять, до какой именно ее части, не было ни способа, ни необходимости) они добрались уже вдвоем – Даен и ее отец. Корова, как-то доплывшая следом и жадно жевавшая местную растительность, не в счет. Кроме них обнаружились еще живые, однако в весьма ограниченном количестве - некий странный оборванный, как, впрочем, и они сами после долгого путешествия без единого предмета первой жизненной необходимости, старик, назвавшийся господином Ханговером, женщина с отрастающими волосами под ежик, забавно торчащими вверх, что непонятно как спаслась из страны, охваченной огнем ненависти к альтруистам как к виновникам всего случившегося, да маленький мальчик с лицом, говорящим о самом что ни на есть сложнейшем случае аутизма. Она сама тогда их не видела, ей рассказывал папа.
Они ждали, конечно, как же без этого? И, возможно, даже надеялись. Но надежда и ожидание не помогли, и из морских пучин никто больше не выплыл. Это не служило поводом для скорби, иначе пришлось бы скорбеть и обо всех сгоревших в Европе, а на это ни у одного смертного не хватит ни слез, ни времени – это просто давало основания думать, что на всей Земле из людей в живых остались только они одни. Вполне возможно, что уцелели еще президент с парой человек приближенных, но разве же это люди? Нет, никогда даже близко не стояло. К тому же вряд ли с ними были женщины. А значит – вспоминаем уже сказанное – их все равно что не существовало. Только китайцы могут увеличивать свое количество без всяких проблем, просто подув на пучок волос с собственной головы.
- Просто моя добрая матушка, - прояснила ситуацию Даен, - обожала альтруистов всей душой, насмотревшись новостей по телевизору на уютном теплом диване. Ну, глупая была женщина, что было делать с ней? Не перевоспитывать же, право слово.
- О мертвых плохо не говорят, - без всякого упрека напомнил Коди. Не похоже на то, чтобы он был чересчур религиозен – значит, просто привычка. Что ж, и такое бывает. Все исчезает, а какие-то словечки, даже устаревшие, даже потерявшие всякий смысл, остаются.
- Откуда ты знаешь? – спросила Даен, и в ее голосе не было ни капли настороженности или подозрения. Им обоим подобные чувства были чужды как класс. В Америке – по сути, на большом пустом острове – бояться было совершенно нечего, а друг друга так и вовсе глупо. – Ведь не видел же.
- Господин Ханговер как-то раз рассказал, - блондин пожал плечами и вдруг сменил тему.
- Если ты японка, то наверняка знаешь, как альтруистов называли в Японии лет этак с двадцать назад, - сказал он.
Даен честно покопалась в памяти.
- Нет, не знаю, - наконец призналась она.
- Делать андроидов есть нехорошо, - объявил Коди, наконец-то оставляя в покое свои карточки и с наслаждением потягиваясь. Даен показалось, что она услышала приятный хруст его коротеньких позвонков, звучащих как маленькие деревянные кастаньеты.
Ах да. Андроиды. С этого ведь все и началось, с них и еще с дикой засухи, лишившей мир значительной части еды и всей до последней капли здравой упорядоченной экономики. Альтруисты всю дорогу были против роботов, даже тогда, когда те оставались всего лишь беспомощными куклами с неуклюжими движениями, без единого намека на сложную программу и тем более на интеллект в металлическом гулком черепе. Нельзя, мол, претендовать на звание Творца, хоть мы и не католики, да и вообще, эти роботы Азимова не читали, они же не знают, что им дозволено, а что нет. А ну как решат мир захватить?
Видать, протестующие решили на примере продемонстрировать, как обычно захватывают Землю. Неправильно, мол, товарищи, вы завоевываете мировое господство, вот как надо на самом деле, смотрите и учитесь, пока мы еще живы. Правда, их совесть не позволяла им убивать людей, пинать котят и ломать цветочки, поэтому они просто детально описывали возможную ситуацию в самых красочных выражениях.
А правительство их обижало и оскорбляло. Так что ничего удивительного в постигшем все сущее конце нет – любой бы обиделся, если ты к ним по-хорошему, а они к тебе безо всякого уважения.
Сколько Даен не размышляла над всем этим, она не могла понять одного – зачем альтруистки и их подруги-альтруисточки, иногда прехорошенькие, всеми возможными способами выводили волосы с головы. Они что, сами хотели стать похожими на андроидов, что было бы более чем символично? Или на новорожденных, в знак своей ни в чем неповинности? Или рекламировали новый метод химеотерапии? Или их просто мучил жар, исходящий от низко повисшего солнца, вот они и пошли на радикальные меры? А может, это чтобы специально отполированными при помощи воска и мягкой тряпочки лысинами пускать солнечные блики в глаза пилотам вражеских вертолетов?
Так или иначе, она сама делала это только потому, что отцу это нравилось. Он говорил, что она напоминает ему мать. Просто ксерокопия, писаный с натуры портрет. Вот только брови, чтобы не говорить «волосы», которых нет, у мамы были каштановыми, а не красноватыми, как у самой Даен, пошедшей непонятно в кого. Но это не такая уж и большая разница.
- Что ты тут ищешь? – спросил Коди. Он повернулся к Даен лицом, и она увидела, что у него на вороте пришиты две большие деревянные пуговицы с неровными дырочками. Почему-то ей показалось, то это очень мило. – Раньше я тебя тут не встречал.
- Цикорий, - ответила Даен. – Для кофе. Раньше я собирала его у дома, потом там он кончился, и я решила пойти поискать подальше. Но его и тут нет. – И в подтверждение своих слов она картинно потрясла в воздухе своим мешком. Послышался унылый шорох двух или трех сухоньких стеблей, спрятавшихся внутри него, сопровождаемый поднявшимся облаком желтой пыльцы. Пыльца летела и от мешка, и от рукава. Она была повсюду.
- Ты пьешь кофе? – вскинул тонкие брови Коди. Но, очевидно, это был риторический вопрос, потому что он добавил, задумчиво глянув на нее. – Ну да, нет. И не будет, я думаю.
- Почему? – не поняла Даен. Такая пессимистическая точка зрения ей не понравилась. А что такого? Она любила кофе без сахара – в условиях отсутствия последнего. Это был, пожалуй, единственный из признаков ее изнеженности цивилизацией, чей век продлился от времен этой самой цивилизации и вплоть до настоящего момента.
- Это сложно объяснить… - протянул Коди.
- А ты постарайся, - предложила Даен.
- Я постараюсь, постараюсь, - он отмахнулся, и его переносицу пересекла морщинка досады. – Но ничего не обещаю.
Потом немного помолчал и заговорил так, как будто замок взламывал. Каждое слово словно давалось ему с трудом.
- Ты ведь слышала, наверное, хоть раз мнение о том, что якобы… история циклична?
- Слышала, - кивнула Даен.
- Обычно это говорили, когда имели в виду, что какое-то событие, произошедшее, например, в прошлом веке… повторяется в нынешнем. Нет, не само событие, конечно, но похожее. Якобы все это не случайно, а подчиняется какой-то закономерности…
Говорили. Прошедшее время. Надо взять на заметку – это отражает мнение мелкого о сложившейся в мире ситуации.
- Ну да, и что? – перебила Даен. Она не была нетерпелива. Просто она не любила, когда воду лили почем зря.
Коди взглянул на нее немного раздраженно.
- А то, что все смотрят на историю слишком узко, в рамках маленьких локальных кружков. Никто почему-то не замечал, или по крайней мере не говорил, что есть и главный круг, самый большой, внутри которого вертятся все остальные. Знаешь, как чашки на карусели. И эта карусель начинается с сотворения мира. И замыкается там же.
Ну вот, этого-то она и ждала. Все же пророк, спрятавшийся до поры до времени за кустиком, затаившийся и молчащий, наконец проявил краешек своей истинной сущности. Пацан пошел нести теологическую чушь.
- Сотворение мира? – хмыкнула Даен, не скрывая своего совершенно недвусмысленного мнения по этому вопросу. – Адам, Ева, семь дней и тому подобная ерунда?
Они успели пройти эту поистине смехотворную теорию на молниеносных уроках истории в школе.
- Да нет же. Что ты за дурища! – воскликнул Коди.
Даен рассмеялась, услышав такую оценку, а он в ответ на ее смех нахмурился еще больше и отвернулся.
- Под сотворением мира я имею в виду момент незадолго до того, когда на Земле зародилась жизнь, - уже чуть спокойнее объяснил он секунд этак через десять. – Но непосредственно этот момент нас не интересует. Тогда на планете ничего не было, кроме расплавленных камней. А нам нужен период чуть-чуть позже, буквально… ах, я забыл, когда именно это было…
- М? То незапамятное время, когда динозавры ходили по Земле, а везде росли одни папоротники? – удивилась Даен. – Что-то там… кайнозой, мезозой и все такое прочее?
- Оно самое, - кивнул Коди.
Даен неторопливо окинула взглядом панораму задней стенки своего черепа. Ага, у нее есть несколько кусочков паззла, предположительно шесть или семь. Их можно сцепить вместе, если повернуть, ну, или просто как следует поколотить сверху кулаком, оба варианта хороши. В самых тяжелых случаях, когда говорят что-то особо неприемлемое, можно пустить в ход безотказный метод – ножницы. В их роли обычно выступает пропускание мимо ушей.
- Так ты, - медленно промолвила она – ты считаешь, что сейчас все возвращается… так сказать… на круги своя?
Надо подыграть ему. Хотя бы для того, чтобы попытаться понять, куда делся цикорий.
Хотя теория, объясняющая его исчезновения тем простым фактом, что данного неприхотливого растения тут не имелось пару-другую миллионов лет назад, больше смахивает на горячечный бред сумасшедшего, тихого такого, интеллигентного сумасшедшего.
- Что-то вроде того, - ответил Коди и снова кивнул. Очевидно, он был доволен тем, что его наконец-то понимают. Все-таки странный ребенок, очень странный. – Об этом говорят и твои ноги.
- А что не так с моими ногами? – Даен всегда была готова встать на их защиту. Свои же конечности, не чьи-то чужие. Не каждая девушка даже в лучшие времена так могла – вечно ныли: «толстые, кривые…».
- Посмотри на них, - предложил пацан. Как будто она ног своих никогда не видела! – На них же живого места нет, все исцарапаны.
Даен попыталась сообразить, к чему здесь это, а ноги в это время, застыдившись, согнулись, отползли назад и зарылись в траву, чтобы больше не видеть этого жестокого мира.
В ее голове всплыло (кверху белым мягким брюшком) что-то по этой теме. Кажется, по этой.
- А-а, - поняла она. – Это ты к тому, что тогда, в эти самые периоды мезозоя и кайнозоя, не было лиственных растений, были только папоротники и низкорослые кусты с иголками?
- Бинго, - довольно прищурился Коди. – Видишь, стоило начать думать, и сразу все стало легко и понятно.
- Но это же здесь не при чем, - начала отрицать Даен, пропустив его едкое замечание мимо ушей. - Я просто зашла в куст ежевики, который не смогла увидеть из-за травы, она здесь повсюду, противная такая трава, уже просто смотреть на нее мерзко, вот и все, и это ровным счетом ни о чем не говорит.
- Но ежевика здесь не растет, - возразил Коди. – Если бы она была, мы бы уже давно знали. И ели.
- Это тоже еще ни о чем не говорит. Может, мы все здесь просто настолько невнимательны и заняты своими внутренними проблемами, что не видим того, что у нас под носом.
- Хорошо, - согласился Коди. – Мы пойдем другим путем. Скажи мне, у этой ежевики были листья?
Даен задумалась. А потом пристыжено покачала головой, выражая полный крах своих оппозиционных доводов. Ежевики без листьев не бывает. А других аргументов у нее не было. Можно было бы сказать, конечно, что в условиях высокой температуры и отсутствия влаги растения приспосабливаются, меняя листья на что-то более практичное, но и на это можно было возразить, что во-первых, так быстро эволюция не протекает и во-вторых влаги тут из-за постоянных дождей более чем достаточно – берега за последние годы изрядно уменьшились. Хотя, надо заметить, сквозь сухой порошок, заменяющий Южной Америке почву вода утекала в недра быстрее, чем песок утекает из часов человеческой жизни, и вряд ли корни успевали ее зацепить, если только они не обладали реакцией снайперов.
Однако все это еще не значило, что надо было заткнуться.
- Значит, ты утверждаешь, что и деревья волшебным образом исчезли из-за того, что раньше их не было? – не без сарказма уточнила Даен, в которой слабо трепыхнулся последний протест.
В этом поле не могло изначально не быть ни одного дерева. Пару раз она видела их, когда ходила гулять. Года этак два назад. Может, чуть больше, может, чуть меньше, черт его знает.
- Да нет, - пожал плечами мальчик. – Просто сейчас же грозы идут… Постоянно со времен нашего прибытия сюда. Вот их все и сожгло, - и он неопределенно махнул рукой в сторону наполовину обглоданного огнем пенька.
- Чудесное совпадение? – Даен выгнула бровь. – Именно тогда, когда деревья не подходят под гипотезу, их все выжигает?
Это уже больше смахивает на божественное вмешательство, чем на циклы истории. Эх, заговаривается пацан.
- А тебе в детстве папа не рассказывал, что в грозу нельзя прятаться под одинокими деревьями, потому что молния всегда бьет в самую высокую точку на местности? – сухо ответил юный блондин вопросом на вопрос. И добавил немного погодя:
- Трава тоже загоралась, но ее тут же тушило дождем.
- Как, и в эту штуку на холме били молнии? – заинтересовалась Даен судьбой гранитного столба.
- Бывало пару раз, - улыбнулся Коди. – Но ему хоть бы хны. Да и что с ним станется, с каменным-то?
Его слова никакого смысла в себе не несли, по крайней мере, по сравнению с предыдущей их темой, и Даен их не услышала.
И ведь фишка в чем? Если внимательно приглядеться, можно заметить, что во всем этом есть доля здравого смысла. Во времена холоднокровных динозавров климат был гораздо теплее и суше, чем потом, а в последние два года печет здесь… просто нещадно… и вообще…
Чик-чик, здравствуйте, ментальные ножницы, думать обо всем этом – уже за гранью возможностей десяти процентов человеческого мозга, задействованных в мышлении и прочей работе, поэтому можно и не думать. Не будем. Да, действительно. Вот еще, глупости какие!
Поэтому она, не вставая, проползла мимо Коди, села у столба и незамедлительно запустила руки внутрь прямоугольной дыры, еще не успевшей закрыться тяжелой каменной дверцей.
Внутри нашлось что-то пыльное и тоже прямоугольное, в количестве нескольких штук, сложенных стопками.
Она подцепила одно такое что-то и вытянула на свет божий, по дороге рукой стирая с плоскости серый налет.
Это оказалась книга, толстая, со страницами большого формата, и на ней крупными разноцветными буквами было набрано название: «1000 вопросов обо всем и столько же ответов».
- Что это такое? – спросила Даен, с некоторой брезгливостью оглядывая книгу со всех сторон.
- Детская энциклопедия, - сказал Коди. – Знаешь, из тех, где написано понемногу о таких вещах, как космос, животные, о физике и тому подобном. Для всестороннего развития.
Все это, особенно слова «всестороннее развитие», он произносил совершенно спокойно, в его голосе не было того презрения, что должно звучать в интонациях здорового подростка. Утешало только то, что и одобрения там тоже не было. Там не было ничего. Его эмоции наступали перебоями и отрывками, как свет мигалки на машине скорой помощи.
- Ого, - бесцветно проговорила Даен. – Ты это читал?
- Ну да, - подтвердил мелкий. Кажется, он не понимал, что во всем этом плохого. – Мне тогда было семь.
- А. Ну, если семь, тогда ладно, - удовлетворилась таким ответом Даен, уже без опасений продолжая шарить в обелиске. Навряд ли там могло найтись что-то еще хуже. Даже ядовитая змея, гремучая, скажем, или простая гадюка оказалась бы радостью по целому ряду причин.
Следующей ее находкой стала толстая папка-скоросшиватель из синего пластика, раздувшаяся от вложенных внутрь разновеликих листов, исписанных от руки от края до края, а иногда, в особо тяжелых случаях, по диагонали от угла до угла. Она открыла ее и немного полистала. Год тысяча восемьсот такой-то – истреблен странствующий голубь, немного раньше – птица додо, тысяча восемьсот еще какой-то – стеллерова корова, две тысячи какой-то – гепард, синий кит, бабочка-парусник, майский жук, шимпанзе обыкновенный, тигр уссурийский, тигр бенгальский, тигр амурский, тупик, слон африканский, слон индийский, белый медведь, тушканчик обыкновенный, древесный кенгуру, енотовидная собака, большая панда, малая панда, сокол-сапсан, страус нанду, страус эму, лосось, португальский военный кораблик, венерин башмачок, береза обыкновенная, голубая ель, венерина мухоловка…
Добрая сотня, нет, добрая тысяча названий видов растений, птиц, рыб, насекомых, разнообразных млекопитающих и пресмыкающихся, где-то официальных, где автор мог их вспомнить, где-то принятых в быту, каждое с аккуратной подписью года и иногда даже месяца. Примерно двадцать последних страниц списка были датированы последними пятью годами жизни человечества. Хм. Что ж, наглядно, наглядно, ничего не скажешь.
- Дневник маньяка, - констатировала Даен, откладывая папку в сторону, потом подумала немного и убрала ее обратно в нишу с глаз долой.
- Он просто немного не дожил до самого большого счастья своей жизни, - сказал Коди, покачав головой. – Все, что он написал – это ведь всего лишь цветочки. Сама знаешь.
- Знаю, - сказала Даен. – И самое обидное, что большинство из этих четвероногих и крылатых бедняг просто-напросто съели.
Когда кончились овцы и свиньи, есть стали всех, кого могли поймать. А из тех, кого не ели, делали клей. Люди всегда так поступают.
- А особи из тех, кто не был обглодан, потом сгорели. Ну, или оттаяли, те, что на полюсах, и тоже умерли. Даже не знаю, кому из них больше повезло, - глубокомысленно изрек мальчик.
- А кто-нибудь из животных вообще остался на этой грешной земле? – решила спросить Даен. Так, из научного интереса. – Я точно знаю, что тут были зайцы, серые такие, повсюду бегали, но последний умер полтора года назад или просто в норку забился и не показывается. Я подозреваю, что мы сами их и истребили. Ханговер бил их почем зря и варил суп. Мошкары с недавних пор тоже не видно-не слышно. Либо она вся ходит пешком на цыпочках и прячется за травинками, либо тоже перемерла на корню. Возможно, Ханговер и из нее варил суп.
Она выдвинула пару ящиков, полных карточек, и лениво посмотрела вдоль них, потыкала пальцем в стройные ряды листов. Судя по надписи, там речь шла о явлениях и предметах на букву «п».
- Остались, конечно, - уверенно заявил Коди, как будто точно знал. – Именно поэтому я здесь и сижу с утра.
- Да? – заинтересовалась Даен, бездумно задвигая картотечный ящик в темноту – он въехал туда с тихим щелчком. - А в чем дело? Что ты ищешь, малыш? Я рассказала тебе свои цели, теперь твоя очередь поддерживать разговор.
Ей захотелось узнать, как эта груда мертвых воспоминаний о том, как люди сами все испортили, связана с живым пока еще животным.
- Мне нужно узнать о том, как лечить собак, - бесхитростно ответил Коди. Опять же – был ли ему смысл что-то от нее скрывать? Естественно, никакого. И никакой выгоды. – Я искал битый час, но ничего не нашел, хотя здесь чего только нет. Я посмотрел уже и по слову «собаки», и «лабрадоры», и «ветеринария», и… в общем, по всем словам, какие только смог притянуть за уши и привязать к теме, но ничего стоящего здесь нет. Только обилие совершенно ненужной информации. Я в полной растерянности, - признался он.
Собака. Собака?
Неужели та самая, что прибыла сюда еще из Евразии, где Коди каким-то непонятным образом оказался перед самым концом света, покинув родную Австралию? Еще выжила, родимая, живая, пусть и больная. И старая наверняка, этакая собачья бабушка. А значит, надо что-то предпринять. Пусть и дальше будет живая. Пусть и больная. И старая. Главное – живая. Нельзя же просто так, не думая, собаками раскидываться, их не настолько много, их не как собак нерезаных, простите невольный каламбур.
- У меня есть молоко, - зачем-то сказала Даен, еще не понимая, чем им это может помочь. – Оно полезное.
- Да? – оживился блондин, и она увидела, как разгорелись его желтые глазищи. – Откуда?
- У меня была корова, - ответила Даен. – Она хорошо плавала. Недавно она умерла, но немного молока я еще сохранила.
- Здорово, - признал Коди.
- Знаю, - не без гордости согласилась Даен, поднимаясь с земли и отряхивая рубашку от сухих травинок. – Пойдем, - решительно скомандовала она. – Нечего сидеть и сохнуть, сохнуть можно и стоя. Будем спасать собаку. На месте разберемся, что именно нам делать. Тут ты все равно ответа не найдешь, в такой-то куче всяких бумажек.
Мальчик тоже встал (его ноги были предусмотрительно обуты в некое подобие плоских балеток из мешковины или чего-то подобного, призванное защищать от колючек, которых и правда в последнее время в поле много развелось), после чего закрыл обелиск, как будто боялся, что из него что-нибудь украдут - дверь щелкнула и припала к стенке так плотно, что Даен перестала ее видеть – всего лишь еще один прихотливо изогнутый завиток в общем узоре и ничего более - и пошел вниз с холма. Даен последовала за ним, на всякий случай прихватив свой мешок.
- Ты сможешь найти свой дом, когда будешь возвращаться? – побеспокоился за нее Коди, когда они шли по золотому полю, и трава доставала ей до пояса, а ему едва не до плеч. – Ориентиров здесь нет никаких.
- Уж не заблужусь, - усмехнулась Даен. – Было бы где блудиться, так ведь все поле простреливается.
Ее дома отсюда и в самом деле видно не было. А вот его дом они узрели совсем скоро. Сначала он появился далеко-далеко, похожий на кучу почерневшего от воды плавника на берегу моря, который Даен каждое утро видела, выходя из дома (обычно подобные кучи появляются на побережье после шторма, и вам не хочется подходить, чтобы узнать, из чего именно они состоят), но потом потихоньку обрел некое подобие очертаний. Лучше от этого не стало, ибо это были только очертания, смутные и расплывчатые, а не форма в общепринятом понятии чего-то четкого. У приземистой конструкции, в которой Коди спал и иногда ел – другого значения для них дома не имели, разве что еще иногда прятаться от дождя, если он вконец доконает – была практически плоская крыша и неопределенное количество стенок, созданных из разнородного материала, с первого взгляда не поддающегося идентификации, а еще вся она как будто силилась растечься, расползтись в разные стороны, точно расплавленные часы на картине Дали, распластаться по земле и слиться с ней окончательно.
Вся эта картина поначалу немного напугала Даен. Но когда они подошли, и оказалось, что крыша устлана давно высохшей побуревшей травой, стены сложены из разнокалиберных палок с редкими вкраплениями не менее разнокалиберных темных досок без признаков какого-либо скрепляющего вещества между ними, а вход в дом есть ни что иное, как зияющий пустой дверной проем (еще раз вернемся к сказанному выше – красть было не только некому, но, пожалуй, и нечего), в то время как сама дверь, исцарапанная, в лохмотьях сползающей белой краски, с круглым некогда застекленным, а ныне разбитым окошечком в верхней части, по-видимому, каютная с одного из кораблей, преспокойно стоит себе и работает частью стены, ее страх достиг апогея.
- Можно, я не буду входить внутрь? – спросила она, опасливо вытягивая шею, будто старалась заглянуть за угол.
Вообще, дом выглядел так, как будто об него большая кошка когти поточила, оглашая окрестности чудовищным рокотом громогласного мурлыканья, и доверия это как-то не внушало.
- Что такое? – не понял Коди.
- Я боюсь, что оно рассыплется, - Даен потрясла головой. – Или я упрусь в потолок головой, и тогда оно точно рассыплется. Мне кажется, оно рассыплется в любом случае, вне зависимости от того, буду я там или нет, но тем не менее мне не хотелось бы быть внутри, когда оно начнет рассыпаться.
Коди весело фыркнул.
- Не бойся, - сказал он. – К стенкам можно прикасаться, они от этого не рушатся. По крайней мере, не сразу К тому же моя мать была еще выше, чем ты, и ничего – жила как-то. В крайнем случае ты всегда можешь пригнуться.
Шутник, ха. Уж не думал ли он, что сделал ей комплимент, когда сказал, что она верста коломенская?
Ладно, не стоит об этом. Все равно в баскетбольной команде она была самой лучшей.
- А если по правде, то здесь все крепкое, - уже серьезнее успокоил ее мелкий. – Господин Ханговер как-то умудрился построить этот дом из кустов и корабельных досок. Деревья мы не рубили, да и нечем было. У него был перочинный ножик, но им, сама понимаешь, много чего не сделаешь. Хотя как-то раз он умудрился расколоть целое бревно на дрова. Привязал ножик к палке и начал рубить. Не думаю, что это было так уж необходимо, готовить можно было бы тоже на кустах, просто каждый на этом огромном острове святой Елены развлекается как может, - он пожал плечами и добавил:
- Все лучше, чем сидеть без дела. Мама, например, долгое время только тем и занималась, что ходила по берегу и собирала вещи с наших кораблей, которые выбросило приливом.
Пригнуться и правда пришлось, но только в дверях – внутри было не так уж и тесно. Полумрак пронизывало жидкий янтарь солнечных лучей, заставляющий пылинки плясать не хуже, чем флейта заклинателя заставлял плясать королевских кобр, пока те не вымерли. Предметы, попавшие в световое пятно, виделись резко и ярко, и на их гранях и углах словно плясали сверкающие штрихи, остальные же прятались в полумраке, усиленном за счет того, что глазам не под силу быстро перестраиваться со света на тень.
Вообще, Даен сразу удивило, что всяких вещей, и светлых, и темных в комнате было много, просто ужасно много. Конечно, все их количество в сравнение не шло с весом того барахла, что некоторые пожилые женщины хранили у себя в квартирах, однако в условиях того, что практически все полезные для жизни предметы остались почивать на дне морском рядом со своими хозяевами, это действительно было очень много. Видимо, загадочная леди, мать Коди, и в самом деле долго и далеко ходила. Что ж, каждый и в самом деле развлекается как может.
Около стены стоял стол, сколоченный из куска фанеры и трех коротких брусков. Хотя «сколоченный» здесь не более чем средство художественной выразительности – на самом деле бруски стояли, а фанера просто лежала сверху. На этом довольно шатком устройстве приютились несколько стеклянных бутылок, некоторые целые, другие с отбитыми горлышками, катушка ниток, тех самых, что позволили появиться на свет рубашке Коди и отчасти его штанам, толстая книга в твердой обложке и рамка с черно-белой фотографией довольно бледной бритой под ноль женщины. Под столом спряталось подобие ведра, возможно, когда-то бывшее настоящим ведром, которое не пощадили время и вода, и мешок. Судя по его округлым очертаниям и едва уловимому запаху сухой земли, в мешке была сырая картошка.
Картошкой Даен не заинтересовалась (ну разумеется, ведь у себя в Японии они питаются исключительно сырым рисом), ведро тоже осталось без ее внимания, а вот на фотографию она посмотрела, прищурив и без того узкие глаза, чтобы различить хоть что-то в темноте.
- Твоя мать? – спросила она.
- Ага, - кивнул Коди. – Это старая фотография, - пояснил он. – В смысле, состаренная. Она даже специально оделась так, как одевались десять лет назад. Сейчас, значит – уже шестнадцать лет назад… Не знаю, зачем она взяла ее с собой, но она всегда говорила, что это удачно, потому что здесь нет ни одного зеркала, а забыть, как она выглядит, ей не хочется.
- Что с ней случилось? – без зазрения совести полюбопытствовала Даен. Все эти байки о тактичности застенчивых японцев – всего лишь байки. Безнадежно устаревшие, к тому же.
- Господин Ханговер увел ее искать город в надежде на то, что там кто-то еще есть, и что-то у них там произошло… Не знаю. Он сказал, что она упала в какую-то яму, что-то там себе сломала, и вытащить ее оттуда у него не получилось, но не факт, что так оно и было.
Даен понимающе кивнула. Что ж, двум сиротам жить веселее, чем одной сироте. Хотя бы есть кому пожаловаться.
- Знать бы теперь, куда делся сам господин Ханговер, - заметила она. – Я не видела его уже месяцев пять, а то и больше, если, конечно, время здесь вообще не застыло. Хотя похоже на то. Раньше хоть было что-то, похожее на смену времен года, а теперь и того нет – всегда одинаково жарко.
- Кто его знает, - Коди пожал плечами. – Ему все на месте не сиделось. Вечно ходил куда-то, что-то искал…
В углу лежала какая-то куча из пластика, в прах проржавевшего железа и разноцветных веселеньких проводов. Похоже, это были обломки каких-то раций, или радиоприемников, или, возможно, бортовых компьютеров – разобрать было сложно, так как теперь все это напоминало спрессованный до однородной массы куб мусора на станции переработки технических отходов.
- Старье, - прокомментировала Даен и, мельком взглянув на эту последнюю дань киберпанку, тут же отвернулась от нее, узрев наконец настоящую цель своего прихода.
Цель лежала на кровати, представлявшей из себя мешок, набитый соломой и накрытый чем-то вроде грубой простыни. Возможно, они сами пряли и сами ткали, вдруг подумала Даен, просто с уходом матери Коди куда-то дел за ненужностью соответствующие приспособления. Возможно, сжег. Во всяком случае, корзины они точно плели сами, вроде вот этой, помещающей в себе цель. Она села на тюфяк и заглянула внутрь полусферы с неровными краями. Даже такие края у корзины были чудом, если учесть, что ее некогда изготовил человек, раньше державший в руках только вилку.
Внутри на подстилке из теплой сухой травы маленьким и жалким, изредка вздрагивающим клубком свернулся щенок лабрадора. Он был совсем маленьким, с висячими ушами и светлой шерсткой, его хвостик по толщине напоминал хвостик крысы, да и тот, наверное, пошире будет, а мутные карие глаза были наполовину закрыты.
При появлении Даен щенок даже не дернулся, не шевельнулся. И именно это почему-то заставило дрогнуть даже ее не слишком-то мягкое сердце. И дело было не в том, что перед ней был такая милая, маленькая, сладкая зверюшка, которая может забавно гавкать и прыгать.
Дело было в том, что последнее, даже не «возможно, последнее», а точно последнее млекопитающее на всей грешной Земле лежало и умирало, и ему было плохо и больно, а смерть все не желала сжалиться над крохой и наконец забрать его, тем самым прекратив его мучения.
Она очень, очень осторожно коснулась пальцем бархатной шкурки. Та горела огнем.
И, наверное, испытала то же, что давным-давно почувствовал смотритель зоопарка, взявший в руки самца странствующего голубя, отчаянно отбивающегося от него крыльями и клювом, и вдруг с пугающей, острой ясностью осознал: эй, да ведь он же последний!
Это ощущение, похожее не внезапное воспоминание о том, что, уезжая на Гавайи, ты забыл выключить воду, а ванна заткнута пробкой, усиленное и ухудшенное во сто крат, Даен больше никогда не хотела бы испытать.