Закрой свои глаза

Забудь свои черты, их время унеслось.
Мои слова пусть не лежат на сердце камнем:
Прости меня за то, что этот гвоздь -
Последний самый - забиваю сам я.
Умри, воскреснув вновь такою, как была,
До времени того, когда познала,
Что, жизни ты прожив ничтожно мало,
Столь многое в ней поняла.
Тиль Уленшпигель, «Закрой свои глаза».


Солнце давно уже село. В лесу по традиции зловеще выли местные волкозаменители и скрипели сосны. Промозглость вполне могла сойти за дождь и претендовала на звание стихийного бедствия местного, пусть и весьма уменьшенного, масштаба.
Пата отстранили от выкапывания как особо хлипкого и психически неустойчивого ("Да ему опасно лопату в руки давать! А ну как убьет кого-нибудь с горя? От этого парня можно ожидать чего угодно"), заменив его парой широкоплечих подростков, которых больше все равно было некуда пристроить. На самом деле на него наговаривали. Он был спокоен, как сто китайцев, но даже сам себе сейчас ничего в руки не дал бы. Ну, кроме гвоздей. Просто гвозди и так уже были у него в руках - длинные, неумолимо прочные и отдающие холодом. Могильным чугунным холодом.
Он покосился на Эльгу, закутанную в ее извечный забавно-короткий синий плащ и чуть не вздрогнул от вида ее бесстрастного, отстраненно-спокойного лица. Такого лица просто не могло быть у ребенка, у совершенно обычного ребенка не старше пятнадцати, хрупкого и маленького, с белокожим лицом в обрамлении коротких медных прядей. И огромными беспросветно-темными глазами.
«Две черных дыры на лице не красят ни одну девушку, как и две черных дыры на шее». Ну, понятное дело, прятаться-то уже не от кого.
Заговоренный амулет, создающий хоть какую-то иллюзию нормальных, не наводящих на мысли о крестах и холодных пещерах глаз, она вертела в руках, обмотав цепочку вокруг запястья.
- Надень, - ровно сказал Пат, глядя в сторону.
- А смысл? Все всё и так уже знают.
- Просто надень. Тебе не идет.
Эльга пожала плечами.
Все равно. Все это не дает им никаких поводов. Так или иначе, она его дочь. И какое, черт побери, право эти ничего не понимающие люди, которые стольким ему обязаны, имеют трогать ее?
- Ты не боишься, - верно подметил Пат. Вся его злость уже давно выкипела и перелилась через край. Кричать на кого-то все равно было бесполезно, это выяснилось после долгих ночных экспериментов.
- Те, кого хоронят, всегда спокойнее, чем те, кто хоронит, - парировала Изумрудная. - Закон природы, Пат. Причинно-следственные связи и все такое. Ты сам постоянно о них твердишь.
Любитель причинно-следственных связей только прикусил губу и почти бессознательно – и, в общем-то, еще и безуспешно - попытался сломать один из гвоздей. Гвоздь казался прочным, как сама земная твердь.
- Бессмертная маленькая дура, - устало сообщил он скорее вселенной, чем кому-то в частности, и закрыл глаза.
- Знаю, знаю, - отозвалась вселенная устами тонкой и рыжей фигурки в сумерках – У всех дети как дети, а у тебя как пень. Причем с парой-другой лишних сотен годовых колец. Я вся в тебя, забыл?
В сполохах какого-то холодного, желтого пламени специально принесенной лампы верная в силу привычки рука одной из тех, кого в городе называли "магичками", углем выводила завершающие линии то ли рун, то ли просто беспорядочных переплетений на крышке соснового ящика, на котором и так болталось с полсотни по-разному прикрепленных амулетов. И это они еще не трогали крышку, заметил Пат. Так что то ли еще будет. Судя по всему, полусотней оберегов дело явно не собиралось заканчиваться. Люди не скупились на собственную безопасность, заключенную в разнообразные побрякушки, и, как ни странно, на слезы тоже. По чужим всхлипам, и женским, и мужским, можно было четко определить местонахождение любого из расставленных по лесу людей.
- Придумай что-нибудь покрасивее. С кровью там, трупами, огнем, демонами и драконами, ладно? Я же знаю, что ты умеешь. Мы должны держать марку, - нарушила Эльга тяжелое, наполненное шорохом поднимаемой из ямы земли молчание.
- Хорошо, - Пат кивнул и немного подумал. - А еще, знаешь что? Я позабочусь... чтобы у тебя была самая красивая эпитафия во всей стране, - пообещал он, повинуясь внезапному порыву.
Умирать - так с музыкой. Он дал себе слово, что никто из его людей не погибнет некрасиво. Или зря. Или бесславно.
Хотя на самом деле... он надеялся, что никто из его людей просто не погибнет, и сам в первую очередь отлично понимал обреченность подобной надежды на скорое жестокое развенчание. Но все-таки, уверенность Пата в этом была непоколебима, все-таки только в шахматах пешки гибнут почем зря, а фигурам рангом чуть-чуть повыше на это глубоко наплевать.
Он никогда не умел играть в шахматы. К тому же Изумрудная кто угодно, но только не пешка.
Она улыбнулась на миг и на полшага придвинулась к своему старшему товарищу.
- Только не вздумай переставать жить. Как бы то ни было. Слышишь? А то меня совесть замучает. У нее будет время, поверь.
Пат возвел очи к небу. Один из землекопов остановился, чтобы передохнуть, и теперь во все глаза пялился на него, пытаясь всей своей широкой деревенской физиономией выразить такую сложную эмоцию, как понимающее сочувствие. Впрочем, добрая милая улыбка, изображенная на бледном и довольно-таки помятом небритом лице вкупе с серыми глазами, блестящими одновременно лихорадочно и безразлично (как это у них получалось, до сих пор остается загадкой) заставила бы даже каменную горгулью спешно отвернуться в попытке прикрыть свое позорное отступление приступом внезапного кашля. Парень быстренько вернулся к своей работе, которая, судя по всему, подходила к концу.
"Уроды" - устало думал Пат - "Не могли, что ли, провозиться подольше? Еще дня два хотя бы. По причине наводнения или землетрясения. Где эти чертовы подземные толчки, когда они так нужны?".
На самом деле, случись здесь землетрясение или даже простая сильная гроза... Да что там сильная, самая захудалая гроза привела бы к удвоенной скорости выкапывания, рисования магических сдерживающих рун и прочих работ, да еще и изрядно добавили бы страха и без того нервным людям.
Что бы там кто ни говорил, если бы они копали и рисовали в два раза медленнее, Пат просто промучился бы в два раза больше. Ничего бы особо не изменилось. Ничего уже не могло измениться - он и так непростительно глубоко уверовал в собственную власть, и, как оказалось, уверовал зря.
- Я найду себе бога, - успокоил он. – Или даже двух. Не думаю, что у меня вообще будет время скучать. Нам надо побеждать. А без тебя мы беспомощны, как котята.
- Ой ли? - фыркнула Эльга - У вас их так много – и людей, и их. Так какая разница, если кого-то станет на одного меньше?
- Человека или его? - полюбопытствовал кто-то из темноты.
- Сложный вопрос. Его, наверное, - почти весело, с нервной хрипотцой откликнулся кто-то еще. Это была одна из удивительных способностей здешнего народа, этакое проявление скорее врожденной порывистости, чем недостатка вежливости – ухватывать, не спрашивая разрешения, чужой разговор и вне зависимости от темы уводить его куда-то далеко от того места, откуда он был начат. Причем «далеко» в буквальном, географическом смысле. Например, это обсуждение личности официальной дочери неофициального идейного вдохновителя почти всех здесьсегоднястоящих вполне могло закончиться в полях, дальше лесной опушки, а то и вовсе на противоположном берегу ближайшей реки, если таковая вообще существовала. Пат даже не стал уточнять, почему его мелочь так охотно приняли за нечто большое, крылатое и в чешуе. Да просто если человек ни перед кем и совершенно ни в чем не виноват, его не будут прятать с глаз долой под семифутовым слоем земли и доской, увешанной амулетами.
- К тому же... У вас есть ты, Пат. А это дорого, - услышал он почти шепот, скрытый от других. И не выдержал в который раз.
- Бред! Эльга, все это такой бред! Неужели ты не замечаешь, неужели никто не замечает? Ведь многие из нас были, были там! Почему тогда... почему именно ты? – он не кричал, нет. И истерических ноток в его голосе не было… почти. Наверное, потому, что этот вопрос за вечер успел прозвучать не один и не два раза. Ответа на него за все это время не прибавилось ни на грамм.
Пальцы Пата сжали злополучные гвозди так, что побелели тонкие костяшки. Интересно будет посмотреть, что же в конце концов окажется крепче. А та, к кому обращался безнадежный вопрос, немного помолчала и ответила вполголоса:
- Просто я единственная спалилась. Пойми. Если тебе будет легче от этого, так было нужно. А вообще. Какая теперь разница?
---
В тот день они стояли на площади, с позором пойманные на каком-то пустяке и теперь буквально прижатые к стенке. Шестеро взрослых серьезных людей, которые отвечали вообще за жизнь движения, претендующего на звание повстанческого. Тогда Пат отчаянно не мог вспомнить, какой черт дернул их пойти всех вместе туда, где давно ждали вооруженные люди с лицами, выражающими доброжелательность в той же степени, что кирпичи выражают нежность и мягкость, и подвергнуть всю смехотворную, но тем не менее горящую решительностью импровизированную армию гибели через лишение тех немногих, кому хоть немного больше тридцати, а вместе с ними и хоть какой-то надежды на победу. Конечно, шансов и изначально-то было немного, но надежда-то оставалась, не уходя ни на миг. С ней жить всегда лучше.
Какие уж там честь и гордость! Долгое ожидание нисколько не охладило взаимную… ну, ненависть не ненависть, жгучести и самоуверенности ей явно недоставало, но неприязнь точно. Жители города, высыпавшие на улицу из домов и лавок посмотреть на врагов народа, требовали немедленной расправы, и имперские люди с мечами - а на некоторых крышах, непонятно откуда взявшиеся, и с луками – вполне их поддерживали и с требованиями соглашались. Нужно было только прицелиться по-хорошему, чтобы кровь поживописнее украсила каменную кладку. При хорошем выстреле сразу виден почерк настоящего профессионала.
И тогда, когда пойманные уже успели дружески попрощаться друг с другом и с жизнью (быть может, с ней даже более тепло, с мужественным молчанием, поцелуями в щечку и смахиванием скупой сентиментальной слезы), появились дети. Это были две людских слабости, доходящих до абсурда - дети и они. Капля детской крови на этих улицах была уже кошмаром. А та мелочь, что безмолвно стояла на крышах с бледными, сосредоточенными и решительными лицами грозила им этим кошмаром.
Они стояли парами, в основном подростки лет от восьми до шестнадцати, по возможности более-менее подобранные друг к другу по росту, и держали арбалеты на вытянутых руках. Каждый целился в голову своего напарника. Один из взрослых лучников навел было стрелу на русоволосого паренька с крыши напротив, но на него зашипели его же товарищи, заставив опустить оружие.
Сначала Пат действительно не смог поверить своим глазам, пытаясь списать происходящее на нашествие каких-нибудь духов. Но когда ему в руки ткнули арбалет, аналогичный тем, что были на крышах, с длинным прикладом и торчащим спереди стальным наконечником, сомневаться больше не пришлось.
- Стратеги, называется, и тактики. Постарайся, чтобы у тебя не дрожали руки, и тогда, быть может, мы еще сможем отсюда уйти.
Эльгу, собственную якобы-дочь, Пат, конечно, узнал сразу. Потом, когда он оглянулся - благо, ничто в обескураженной волнующейся толпе теперь почти не мешало его свободе передвижения - оказалось, что рядом с ним пятерым его коллегам, не менее ошеломленным, тоже вручили что-нибудь стреляющее или острое, и даже услужливо подставились под прицелы этого самого острого и стреляющего. Он помнил многих ребят по именам - Аарон, Анжела, Шай, Кларик, Селения, Фредрик, Кайто, Кэндис... Молодые жители дальних пограничных городов и столичных окрестностей, в основном – узкоплечие и цветные, с оттенком кожи, прыгающим от почти белого до эбенового. Были еще и городские дети из тех, что не испугались или были умело подговорены воспитанниками Пата. В общем, полный набор.
И ни один не сомневался в том, что при малейшем колыхании в людской толпе ему действительно нужно без колебаний застрелить того, кто волею судеб оказался с ним в паре на раскаленной солнцем черепице - или быть застреленным.
Этим воителям вера в победу заменяла все, что только можно было, иногда даже дыхание. Им никто и никогда не говорил, что когда-то в самом начале, которое казалось невообразимо далеким, трое веселых друзей, которым было тогда лет по двадцать семь или около того, просто от скуки, возвращаясь вечером из трактира, собрали вокруг себя тех, что помельче, и показали им забавную и интересную мысль, звучавшую примерно так: «А почему бы нам, друзья, не пойти и не захватить империю?».
И они пошли. Пат всегда свято верил в то, что и вторая часть короткого плана, казавшегося с самого начала таким реальным и простым, когда-нибудь осуществится. Ведь для этих детей это никогда не было игрой. Может быть, даже для тех троих, что стояли в самом начале, для самих основателей, одним из которых был он сам, все это перестало быть чем-то выдуманным. Это стало жизнью. Это стало чем-то более реальным, чем жизнь.
Пат не ожидал того, что сейчас делали эти дети - его дети - и это вселяло гордость.
Он начал потихоньку понимать план своих солдат.
- Оружие на землю, пожалуйста, - вежливо попросил он имперских городских стражей. - Как вы, я полагаю, уже поняли... нас вы заберете только ценой жизни наших общих маленьких друзей. Или, может, даже не жизни. Так, пары рук или ног... Эй ты, там! - он прервался на секунду, чтобы мило улыбнуться одному из тех, кто только что был предполагаемым будущим убийцей и оказался достаточно смелым – хотя скорее тут подошло бы слово «сумасшедший» - чтобы попытаться во второй раз натянуть тетиву. Ох, как потом ему достанется от его же друзей… – Спорим, я выстрелю быстрее? Вот так-то, стой и слушай, пока я говорю, – довольно кивнув, он поудобнее перехватил арбалет - о боги, да он тяжеленный, и как они вообще поднимают такие? - и, возвращаясь к теме, продолжил рассуждать. – Так вот. Я о том, что они ведь не побоятся. Точнее, не знаю, как насчет ваших, а наши не побоятся. К тому же на крайний случай у нас тоже есть стрелы, а нам, как вы понимаете, бояться уже нечего и по возрасту не полагается.
- Неправда! Они не умирают! – довольно уверенно предположил кто-то с задних рядов. Еще бы, легко быть смелым за чужими-то спинами.
- Может, проверим? - великодушно предложила Эльга. Она никогда не любила тех, кто считал себя самым умным - хоть смертных, хоть нет, неважно.
Под страхом смерти собственных детей городское население почти дало им всем выйти за стену, окружающую самые дальние от центра дома и служащую защитой от кочевников, которых в этих широтах сроду не водилось.
- Знаешь, что мне все это напоминает? - подал голос Пат, старательно пытаясь прямо держать самострел, нацеленный в растрепанный девичий затылок. Те дети, что остались на площади, следовали за старшими, шедшими по дороге, верхами - по крышам. Они подчинялись при этом медленной и сложной системе, в которой, думается, никто не смог бы разобраться без объяснений. Пары двигались по очереди, чтобы некоторые всегда оставались в боеготовности. Благо, дома стояли рядом и расстояние между крышами не представляло особой преграды. Использованный метод вообще оказался на редкость эффективным, он подействовал куда лучше, чем могло бы быть, если бы кто-то стал запугивать оружием самих горожан. А может быть, и не только оружием или, по крайней мере, не только железным и деревянным. Не так уж и важно, чем именно запугивать, нынешнее положение командования повстанческой армии ясно это доказывало.
- М? Что же?
- Крысолова из Гамельна. Мы с тобой - как крысоловы. И уводим отсюда цветы жизни прямо охапками.
- Действительно. Логика есть. Только... знаешь, что плохо?
- Что плохо кроме того, что нас только что чуть не убили, бежать нам некуда и я рискую пристрелить собственную дочь?
- Вечно ты со своим сарказмом. А город скоро кончится.
И вот тогда-то Пат увидел, где они прокололись. Городские цветы жизни не выйдут за пределы родных стен. И тогда его мелких просто расстреляют... потому что никому нет дела до действительно чужих жизней – оно и понятно. На войне как на войне, говорите? Да просто тогда исчезнет риск замарать алым свои улицы – говорят, кровь плохо отмывается - и попасть по своим любимым людям. А может, и не таким уж и любимым. Но ведь должен же кто-то унаследовать твою лавку, когда ты станешь достаточно старым, чтобы заслуженно перестать работать.
- Что делать будем, маски? - буднично осведомился он.
- А то ты не знаешь. Отправь всех вперед, за стены. И сам выходи последним, - Эльга мимоходом откинула волосы со лба и потянулась расстегнуть застежку на шее. – Вот, возьми, ладно? Я боюсь потерять, - попросила она и протянула Пату висящий на снятой цепочке медальон.
- Без этого никак? – с сомнением уточнил он, все же пряча подвеску в нагрудный карман. Кружок из отполированной до блеска сосны, легкий и гладкий, с вырезанной внутри руной феу, похожей на дерево с двумя ветвями по одной стороне, и тремя колющими пальцы изумрудами. Он ведь знал, он ведь еще тогда предчувствовал, что кончится все плохо, он не хотел…
Изумрудная щурилась на солнце совершенно черными, птичьими глазами. Круглые человеческие зрачки, получившие полную свободу, поглотили серую радужку. Любой, кто хоть когда-то видел подобное перевоплощение, сразу же начинал искренне надеяться, что у этой милой девочки мамины глаза.
- Ты сам видишь, - она пожала плечами.
Пожалуй, выбора действительно не было. К тому же… в прошлый раз ведь все обошлось. И в позапрошлый.
Пат поймал себя на мысли, что они действительно слишком часто искушали судьбу, пытаясь переписать законы мироздания, и что близок, ох как близок тот рубеж, когда такое им с рук уже не сойдет.
Они проследили за тем, чтобы на территории города оставались только те, кому это разрешалось законом, а те, кому это было запрещено, отошли хоть немного. И как раз тогда, когда были готовы зазвенеть отпущенные тетивы, чтобы поразить беззащитные спины отступающих…
Мир позади Пата взорвался тысячью осколков света, идущего бликами в жесткой чешуе. Он предпочел не видеть того, что было там, сзади, потому что ему хватило одного раза в самом начале. Ну что ж. Они сами виноваты. Насилие всегда было и будет самым лучшим способом выживания. Доказано на практике. И не один раз.
---
Они думают, размышлял Пат, что похоронить кого-то заживо куда гуманнее, чем убивать сразу. Хотя на самом деле никто ничего такого не думал. Они просто боялись. Они обвинили его Эльгу в ведьмовстве, убийстве и неуправляемости. Так они поступали с каждым из них, кто имел неосторожность показать свое «настоящее лицо». Они, конечно, всегда были ценны как маги, но чтобы рисковать из-за них своими душами?.. Которых, кстати, у них нет и не было никогда. И даже если бы кто-то напомнил, что именно Изумрудная спасла по меньшей мере половину трудящихся в лесу пускай от безболезненной, но все же окончательной и непоправимой смерти, на него посмотрели бы как на чудака. Ну, спасла и спасла, жизнь, конечно, очень хорошая штука, но душа все равно дороже. К тому же ее никто не просил - а значит, никто никому ничего не должен.
Именно поэтому глубина ямы перевалила уже за шестой фут, грозясь вскоре окончательно скрыть копающих с головой, именно поэтому магичка-художница, подумав, к пентаграммам и октограммам добавила еще и тетраграммы с секстаграммами (и как только она умудрилась их нарисовать и не сломать пальцы?). А он стоит тут и тратит последние минуты относительного счастья в своей жизни, которому суждено вот-вот закончиться, на мысли о всякой ерунде.
Пат наплевал на все и притянул рыжую к себе, обняв ее за плечи. Эльга молчала... а потом всхлипнула и уткнулась носом в его рубашку.
- Не вздумай мухлевать, слышишь? - шептала она - Я ведь проверю, как ты заколотишь крышку... Сделай вид, что ты веришь в то, что после смерти... Нет, просто сделай вид, что веришь в то, что я умерла, ладно?
Вокруг было слишком много людей. Слава богам, хоть в этот раз они оба знали, что работают на публику, а не на себя самих. Все эти праздношатающиеся женщины не могли бы не заметить явного недостатка слез.
Вообще все они не привыкли к вещам, от которых нужно плакать. Если кто-то умер – похорони и вспоминай, если что-то потеряно – ищи или забудь, если кто-то ушел – верни или тоже забудь, найди кого-нибудь другого.
Но этот случай фактически не подходил ни под одну из вышеперечисленных категорий. Скорее, он проходил по графе «все возвращается на круги своя». Ведь, в конце концов, этим и должно было все закончиться. Но осадок в душе все равно оставался странный.
Хотя бы виноватым он себя не чувствовал.
- Спасибо, - вдруг сказала она.
- За что? - не понял Пат. После трех бессонных ночей его дедукция слегка притупилась.
- С тобой мне было весело. А мне очень давно уже не было весело. Ужасно давно. Ты знаешь сам.
Да, он прекрасно знал. И понимал, насколько он был неправ, вытаскивая ее из спокойного состояния векового безразличия. Он нашел ее, назвал своей дочерью, заразил ее опасным авантюризмом, вдохнул в нее звенящую, летучую радость, рассказал о любви к одному конкретному миру, каким бы он ни был, приучил ее спать до полудня, а вставать на рассвете, чтобы выступать в очередной поход и сам не заметил, как все это сложилось в ее легкую, полную степи с лошадьми и ветром, дождей и солнца, каких-то непонятных мнений и неподвластных ему мировоззрений жизнь. А теперь он своими руками отнимает у нее эту жизнь со всеми их ночами в теплой светлой кухне очередной таверны, путешествиями через горы и моря и, главное, с этим спокойным, надежным осознанием того, что она жива и молода, и неважно, которая сотня лет, восьмая ли, девятая ли, ей уже минула.
А она смотрит на него так спокойно, как будто ничего не происходит, и невозможно понять - то ли это уже мертвое, холодное безразличие, говорящее о том, что в ней уже не осталось ни капли дыхания, то ли взрослое какое-то, человеческое смирение, которым она пошла в кого-то другого, но явно не в него, основанное на том, что ничего уже не поменять - так зачем тогда убиваться, если тебя и так убьют?
- Мне тоже было здорово с тобой, родная. С кем бы мы еще смогли поднять три восстания за год? Это новый рекорд - Синие розы со своей вежливостью в прошлом году подняли полтора, хотя сами утверждают, что два.
Она весело фыркнула, но сразу затихла и снова спрятала лицо на его груди.
- Мы ведь больше не встретимся, да? – уточнил он после нескольких минут молчания, стараясь не колоть Эльгу зажатыми в кулаке гвоздями.
- Я не знаю. Честно. Не хочу тебя обманывать.
Пат поймал себя на том, что сам не знает, грустно ему или нет.
Небо на востоке потихоньку начинало светлеть.
Наступало еще одно утро, до которого дожил этот мир и которое не приносило никаких намеков на то, что будет после него.
---
Все прекрасно понимали, что те, кто остался в городе, еще долго не смогут спать. Они будут вскакивать с кроватей, задыхаясь от ужаса воспоминаний и предчувствий, и каждую-каждую ненастную ночь... Каждую без исключения ночь, принесшую с собой грозу и ветер, будут ждать, боясь шевельнуться, что на город снова обрушится летящий вихрь звенящих, шелестящих перьев-чешуй, отдающих бликами света - почти бесшумный, поразительно быстрый, находящийся где-то на грани реальности и того, что лежит по ту сторону. И от знания того, что по логике вещей то существо, которого они ждут с таким мучительным замиранием сердца, давно вычеркнуто из списка живых, что его просто не может здесь быть, им не будет легче. Если не наоборот.
Скорее даже наоборот.
Нужно было отдать ей должное – все-таки она не тронула ни одного ребенка и ни одной женщины. Хотя, может быть, ей и хотелось. Иногда врожденный недостаток души бывает почти не заметен.
---
"Она притворялась" - вяло и безжизненно подумал Пат, глядя, как комья земли сыплются на крышку гроба, изукрашенную всевозможными защитными приспособлениями, - "Она притворялась, что ей страшно, потому что иначе страшно было бы мне. У нее плохо получилось, я-то видел это совершенно ясно, но главное – она не хотела, чтобы мне было страшнее, чем теперь. Может быть, моя мечта сбылась и я все-таки вырастил мою девочку человеком? Милостивые боги,» - думалось ему в то время, как дощатая крышка совсем исчезла под темным грунтом. – «Если у них друг - это враг, который еще жив... Пусть она будет моей дочерью, в конце-то концов. На это понятие разграничения на мертвых и живых не распространяются".
Дело было вовсе не в том, что они не могли ничего сделать. Даже наоборот, они могли бы что-то сделать. Если бы у них была хоть какая-нибудь надежда, он обязательно придумал бы, как сбежать. Подпиленные – многострадальные - гвозди в крышке. Неглубокая могила. Морок, положенный в нее вместо оригинала, в конце концов!
Но она сама не пошла бы – он знал, что не пошла бы. Есть в ее профессии такое понятие, как право уйти красиво и вернуться в любой понравившийся момент.
А может, и не вернуться. Такое право тоже есть. Иногда им все надоедает настолько, что они не приходят назад, кто бы их ни ждал.
Может быть, дело было отчасти в воспитании. Человеческие дети все принимают за чистую монету. Наверное, он все-таки слишком поздно решился сказать ей о том, что в начале все это было всего лишь игрой. Необходимости в этом не было, Пат видел, что она понимала это чуть ли не лучше его самого, но все-таки она хотела, хотела с какой-то отчаянностью, чтобы это не было игрой, чтобы это было жизнью, чем-то, что реальнее, чем жизнь. Она уже перевидала слишком много игр, чтобы они были ей в радость - а когда тебе ничего не в радость, это совсем невесело.
Он слишком поздно решился сказать ей, что покупал ее как вещь, способную помочь в ведении войны, покупал за бесценок, словно что-то, никому не нужное, и даже не чаял, что совсем скоро она станет его душой, и что ему важно, чтобы она знала, насколько она живая и насколько не древняя, и что он надеется, что она знает это и без его слов - слишком поздно решился, да так и не успел.
Пат уже не единожды проклял себя за нерешительность, потому что ему очень хотелось хоть кого-то за что-то проклясть.
Эти люди дошли в своей паранойе до того, что увешали оберегами не только гроб, но и саму Эльгу. Пат запомнил это - сосновый медальон с руной феу и безразличный светлый взгляд, вернувшийся с заговоренным оберегом. Хотя нет, - есть ли смысл врать? - он запомнил все с необычайной четкостью. Каждую прядь, намокшую от тумана, рыжеватые ресницы, закрывшие глаза, шнурки, перевивающие руки. И у него осталось твердое, как гвозди, которые у него теперь забрали, намерение не забывать этого до конца его дней.
Ему казалось, что умер он сам. Но еще он знал, что скоро это пройдет. Иначе когда-нибудь потом… когда-нибудь очень, очень потом он получит нагоняй за то, что обещал выжить, но не смог.
В конце концов, жить с надеждой всегда лучше, чем без нее.
Рассвет пришел серым и совсем, до оскорбительного, обыкновенным. К белому камню в лесу никогда никто не ходил. То ли боялись найти его сдвинутым, а могилу - пустующей, то ли совесть замучила.
А вот война... Войну они выиграли. Потому что было бы непростительным расточительством проиграть, столько потеряв. И каждый это прекрасно понимал.